Обелиск - Полин Герц

мягкий ковер – покупка была спонтанной, бессмысленной, но от того еще более приятной. Вот та самая тумбочка, встретившая его в первую ночь: сначала показалась бесполезной рухлядью, но в утренних лучах предстала удивительным открытием.

Невольно проводя параллели, вспоминал первую встречу с нахалкой из 2В: пустой холодный взгляд, бесстыжая ухмылка, ядовитая речь.

И совсем иная уже спустя сутки: искрящиеся переливы зеленых глаз, теплое дыхание и дрожащий голос.

Настоящая. Живая.

Словно после блеклой репродукции ему явился подлинник.

Поток странных мыслей прервал нетерпеливый пинок в дверь. Вздыхая, поднялся, готовясь вежливо отбрить мистера Мастерса, что каждый вечер упорно порывался устроить какое-нибудь бесполезное приключение.

Но за дверью ждал не мятый прокуренный идиот.

В лицо ударил легкий запах бурбона пополам с крепким гневом: в проеме, тяжело дыша, стояла она. Глаза недобро светились, руки сжимали громоздкий чехол и какую-то папку, набитую макулатурой. На губах застыло, кажется, одно из тех ругательств, что так часто доносились снизу.

Но вместо потока брани, к которой, кажется, неровно дышали все обитали дома 118, молчала. Лишь крылья носа яростно трепетали под тяжелым прерывистым дыханием. Наконец, не выдержав, опуская банальные приветствия и ненужные благодарности, она выдала это странное, словно отрепетированное «ты труп». Зло, спокойно. Не спрашивая, не обвиняя – констатировала факт.

Пожалуй, он ждал, что она выяснит то, что и так лежало на поверхности. Пожалуй, он бы даже начал меньше ее уважать, не сделай она этого. Нужды заглядывать в обвиняющие бумаги не было. Раньше имена мертвецов, по традиции присваиваемые на время рабочих вылазок, не приносили проблем, но век технического прогресса подсунул неприятное открытие – чертов интернет и правда знал и помнил все.

Говорить было больше не о чем, и она это поняла. А потому, вполне предсказуемо, стрелой вылетела наружу. Но дверь в 2В, к хлопку которой он уже приготовился, осталась нетронутой. Вместо этого загудел входной витраж – печально, протяжно, словно прощаясь с той, что так по-хамски обходилась с тонким стеклом.

Он вздохнул и подошел к креслу – в чехле оказалось оно. Идеально вычищенное, но сохранившее привычный запах. Единственная поблажка, которую он себе сделал за долгие века – оставил полюбившийся предмет одежды, в тайне надеясь, что никто не заметит контрабанды. Тайком пронесенная за грань вещица оказалась лучшим подарком – одним своим существованием напоминала, что даже пустота конечна, и где-то там, за плотной завесой, его все еще ждет мир. Казалось бы – такой пустяк, но все эти годы чертово пальто служило связью, звучало напоминанием, подпитывало надежду.

За последние дни он уже привык к 4В. Порой казалось, что квартира на Грин-стрит запросто могла бы стать тем самым домом, и оттого расставаться с ней и возвращаться к лысому клену через дорогу было грустно. Но, раз Элизабет Стоун была наделена не только острым языком, но и таким же острым умом, путь был один – на выход. Ни один нормальный человек не захочет жить по соседству с мертвецом. Представлять, что она бы сделала, узнай всю правду, и вовсе не хотелось.

Осознание случившегося накатывало медленно, волнами омывая холодные черные скалы. Разглядывая безукоризненно выглаженные лацканы, сначала поймал себя на мысли, что на улице действительно холодно.

Спустя пару мгновений, понял, что входная дверь так и не открылась, впуская мороз в дом 118. Потом прикинул, как долго упрямица стоит в морозной темноте. Одна. Завернутая лишь в тонкую ткань джемпера.

И вот уже ноги, спешно наверстывая упущенное, пропуская ступеньки, сами понеслись вниз. Глаза напряженно выискивали хрупкий силуэт, но ее нигде не было – словно извиняясь за все мучения, принесенные до этого, Грин-стрит решила заботливо спрятать ее в темноте.

Он не помнил, как порывом ветра носился среди домов, вглядываясь в слабо освещенные бледной луной стены. Не замечал, как обычно ровно дыхание сбивалось под напором февральского мороза. Не чувствовал, как пальцы нервно сжимали пальто, что уже не принадлежало ему.

Наконец, цепкий взгляд выудил из тени тонкую дрожащую фигуру на углу. Она будто заблудилась – испуганно озиралась по сторонам, судорожно обнимая себя заледеневшими руками.

Он не слышал, что шептал, накрывая озябшие плечи, и не обращал внимания, ответили ли ему посиневшие губы. Лишь поднял легкое тело и помчал по пустой и темной Грин-стрит, мечтая, чтобы теплый дом 118 оказался как можно ближе, потому что ощущал, как слабое сердце замедляется под эхо шагов.

Знакомый витраж приветственно зазвенел, и вот она уже стояла перед ним, покачиваясь на сквозняке.

Словно наугад, задает вопрос.

Словно прощаясь, отпускает ему грехи.

Словно последний раз, смотрит в глаза.

И когда он уже было решил, что тонкая струна невесомой связи оборвана, резко приблизилась, не сводя опасного живого взгляда.

И тихие берега вдруг оказались затоплены самым страшным цунами, что видел его мир. Лишенный воздуха, парализованный, он застыл, не в силах двинуться с места.

Ледяные губы обжигали, сносили каменные плотины, оставляя за собой вкус бурбона и аромат мятной пасты.

Он стоял на вершине скалы, обдуваемой семью ветрами, наблюдая, как черное небо, подобно дешевому театральному занавесу, распахивается, являя ему вселенную. Газовые облака, метеоритные дожди, яркие кометы пролетали мимо, а звезды вспыхивали, росли, оборачивались красными гигантами и гасли, взрываясь в абсолютной тишине.

Пространство и время завязались невозможным узлом, и вот перед ним уже качнулась петля. Потому что он погиб.

Часы за синей дверью пробили полночь.

Часть 5. Круги на воде

Он еще помнил, когда последний раз целовал женщину. Кажется, это было в начале сороковых, в Европе. Над головами взрывались беспощадные снаряды, а потолок ветхого бомбоубежища под пабом, куда их загнал вой сирен, сыпался, расписываясь в бессилии.

– Поцелуй меня, – неожиданно произнесла незнакомка, стоявшая рядом. Ее руки сжимали маленькую яркую сумочку, губы дрожали, а щеки горели под сеткой растекшейся черной туши. – Если и умирать, то целуясь.

– Простите? – недоуменно изогнул бровь, искренне полагая, что обращается она совсем не к нему.

– Я сказала, поцелуй меня, – голос стал выше и требовательнее, словно она чувствовала, что времени на разговоры уже не осталось. – Прошу.

Ему всегда было интересно, чем отличается человек, живущий в покое, от того, что уже одной ногой стоит на том свете, и каким вкусом смерть наделяет эти последние минуты.

И он поцеловал. Из любопытства. Дрожащие губы оказались сухими и солеными, а руки – холодными и влажными. И поцеловал снова. Из жалости. Ее сердце отбило неровную чечетку, словно давая отсчет, и под протяжный вой усталый потолок рухнул.

Спустя пару мгновений, когда пыль