После развода не полюбим - Алсу Караева

Максим возвращается с полотенцами, но его руки дрожат, лицо мокрое от пота и слёз.

— Держись, Камилла, — говорит он, и голос срывается. — Скорая едет. Ещё пять минут. Держись.

Пять минут. Вечность.

Я закрываю глаза, и перед внутренним взором всплывает лицо Хайата. Не то, каким он был в последний раз, когда выгонял меня из квартиры. Другое. То, каким он был тринадцать лет назад, когда мы только встретились.

Он смотрит на меня после концерта, в его глазах восхищение и что-то ещё, чего я не могу назвать. «Вы танцуете, словно летаете, — говорит он. — Я никогда не видел ничего прекраснее».

Его рука в моей, когда он надевает обручальное кольцо. «Навсегда, Камилла. Я обещаю».

Его поцелуи по утрам, нежные, сонные. «Доброе утро, моя муза».

Навсегда закончилось так быстро.

Сирена скорой прорезает ночь. Топот ног по лестнице. Голоса, много голосов. Руки поднимают меня, укладывают на носилки. Яркий свет бьёт в глаза, я зажмуриваюсь, но не помогает.

— Пациентка, тридцать пять лет, тридцать две недели беременности, преждевременные роды, массивное кровотечение, — частит кто-то над моей головой. — Давление падает. Пульс нитевидный.

Меня везут по лестнице, каждая ступенька отдаётся болью в теле. Потом улица, холодный ноябрьский воздух обжигает лёгкие, хотя меня укрыли теплым одеялом.

Меня загружают в карету скорой, двери захлопываются, и мир сужается до тесного пространства, пахнущего лекарствами и страхом.

Надо мной склоняется молодой парамедик, вводит иглу в вену. Я чувствую укол, потом холод растекается по руке.

— Камилла, как вас зовут полностью? — спрашивает он, проверяя мой пульс.

— Магомедова, — выдавливаю я. — Камилла Магомедова.

Он замирает. Смотрит на меня внимательно.

— Магомедова? Вы... вы жена доктора Алиева?

Бывшая жена. Но я не успеваю поправить, потому что новая волна боли накрывает меня, и я кричу, не в силах сдержаться.

— Везём в роддом при городской центральной, — говорит парамедик в рацию. — Критическое состояние. Готовьте операционную и вызовите дежурного акушера.

Городская центральная. Больница Хайата.

Я могу только лежать, чувствуя, как жизнь утекает из меня вместе с кровью, окрашивая простыни под мной в алый цвет.

Машина мчится сквозь ночной город. Огни за окном сливаются в размытые полосы. Я смотрю на них и думаю: может, это последнее, что я вижу? Последние огни перед темнотой?

— Камилла, оставайтесь с нами, — говорит парамедик, похлопывая меня по щеке. — Не закрывайте глаза. Слышите? Оставайтесь с нами.

Но глаза такие тяжёлые. Веки наливаются свинцом, опускаются помимо моей воли.

Хайат в операционной, в зелёном костюме, с маской на лице. Но глаза видны. Тёмные, проницательные.

«Всё будет хорошо, — говорит он. — Я обещаю».

Но он лжёт. Он всегда лжёт.

Скорая тормозит, двери распахиваются, яркий свет больничного приёмного покоя ослепляет. Меня выкатывают, везут по коридору.

Лица над головой меняются. Медсёстры, врачи, все в одинаковых халатах. Кто-то кричит команды, кто-то бежит рядом с капельницей.

— Преждевременные роды на тридцать второй неделе! Массивное кровотечение! Давление семьдесят на сорок!

— Готовьте операционную!

— Вызывайте акушера!

Меня закатывают в какую-то комнату, перекладывают на другую кушетку. Руки отовсюду — снимают одежду, накладывают датчики, втыкают новые иглы. Я хочу закричать, чтобы оставили в покое, но не могу. Голос пропал, растворился в тумане боли.

Надо мной склоняется женщина в зелёном халате и маске. Видны только карие серьезные глаза.

— Камилла, я Марьям Ахмедовна, дежурный акушер, — говорит она быстро. — Я вас наблюдала в прошлый раз. У вас преждевременная отслойка плаценты. Нужна срочная операция кесарева сечения. Но есть осложнения из-за вашей старой травмы ноги — нарушено кровообращение в области таза. Я вызвала консультанта.Лучшего хирурга больницы.

Дверь операционной распахивается. Я слышу быстрые шаги, чей-то низкий голос, отдающий команды. Знакомый голос. Тот, который когда-то шептал мне слова любви, а потом произнёс слова, разрушившие мою жизнь.

Хайат появляется в моём поле зрения. Высокий, широкоплечий, в зелёном хирургическом костюме и маске. Видны только глаза. Тёмные, острые, пронзительные. Те самые глаза, в которые я смотрела двенадцать лет, веря, что они отражают любовь.

Он смотрит на меня. Секунду. Две. Вечность.

Я вижу, как что-то мелькает в его взгляде. Шок? Страх? Но это длится мгновение, потом лицо снова становится бесстрастной маской профессионала.

— Марьям Ахмедовна, доложите, — говорит он ровным тоном, не глядя на меня больше. Только на монитор с показателями моего состояния.

— Пациентка Магомедова, тридцать пять лет, тридцать две недели беременности, — докладывает акушер. — Преждевременная отслойка плаценты, массивное кровотечение. Давление критическое, пульс сто двадцать. Старая травма голеностопа с нарушением кровообращения в тазовой области усложняет ситуацию.

Хайат кивает, подходит ближе. Его руки в перчатках касаются моего живота, ощупывают профессионально, отстранённо. Я чувствую прикосновение и хочу отшатнуться, но тело не слушается.

— Подготовить к экстренному кесареву сечению, — говорит он. — Мне понадобится сосудистый хирург на случай осложнений. Вызовите Рустама. Анестезиолог, подготовьте к общему наркозу. У нас мало времени.

Его голос спокоен, собран. Как будто передо мной не женщина, которую он любил двенадцать лет. Не мать его ребёнка. Просто очередная пациентка. Очередной случай.

Меня откатывают к операционному столу. Яркий свет над головой слепит. Холод металла под спиной пробирает до костей. Анестезиолог склоняется надо мной, вводит что-то в капельницу.

— Сейчас вы заснёте, — говорит он мягко. — Считайте до десяти.

Один. Два. Три.

Я поворачиваю голову, ищу взглядом Хайата. Он стоит у стола с инструментами, моет руки, не глядя в мою сторону. Спина прямая, плечи расправлены. Уверенность в каждом движении.

— Хайат, — шепчу я, и не знаю, слышит ли он. Голос такой слабый, едва различимый.

Он замирает. Оборачивается. Смотрит на меня через всю операционную.

Четыре. Пять. Шесть.

— Спаси ребёнка, — говорю я, и каждое слово даётся с трудом, словно я поднимаю тяжесть. — Только ребёнка. Пожалуйста.

Семь. Восемь.

Вижу, как его челюсть сжимается. Как пальцы сжимают край раковины, в которой он моет руки. Но лицо остаётся бесстрастным.

— Я спасу вас обеих, — говорит он. Не обещает. Утверждает. Как всегда утверждает то, что считает правильным, не оставляя места для возражений.

Девять.

Темнота наползает с краёв сознания, заполняя всё пространство. Я вижу его лицо, размытое, словно через мутное стекло. Слышу голоса, которые постепенно утихают.

А ведь месяц назад я думала, что все обошлось.

По дому ничего не делала, соблюдала постельный режим.

Хайат