После развода не полюбим - Алсу Караева

Я наступила на горло своей гордости и решила позаботиться о своей малышке. После ее рождения я сама встану на ноги и буду тогда работать, чтобы финансово не зависеть от бывшего мужа.

Но у судьбы оказались свои планы на мою жизнь.

И снова я в больнице. И снова Хаят ворвался в мою жизнь.

ГЛава 22

Темнота отступает медленно, словно густой туман, разгоняемый утренним солнцем. Сначала приходят звуки — мерное попискивание приборов, шорох шагов по коридору, чей-то приглушённый голос вдалеке.

Потом ощущения — тяжесть в теле, сухость во рту, тупая боль внизу живота, словно меня разорвали пополам и неумело сшили обратно.

Пытаюсь открыть глаза, но веки налиты свинцом. Делаю ещё одну попытку. Яркий свет больничной лампы обжигает сетчатку, заставляя зажмуриться. Моргаю. Раз. Два. Три. Постепенно картинка проявляется, как старая фотография в растворе.

Белый потолок. Капельница. Мониторы с мигающими зелёными линиями. Больница.

Почему я в больнице?

Память возвращается обрывками, болезненными вспышками. Кровь. Так много крови. Боль, раскалывающая тело надвое. Крик, мой собственный крик. Лица в масках. Яркий свет операционной.

И последняя мысль перед темнотой: "Малыш. Мой малыш".

Паника взрывается в груди, как петарда. Сердце начинает колотиться так сильно, что монитор рядом истерично запищал. Рука такая тяжёлая, словно чужая, ползёт к животу. Касается.

Пустой.

Нет округлости, которая была. Нет трепетания жизни под ладонью.

— Ребёнок, — вырывается из горла. Голос не мой — хриплый, надломленный, словно принадлежит умирающей. — Где мой ребёнок?

Слёзы жгут глаза. Я пытаюсь сесть, но тело не слушается.

— Где она? — кричу я громче, и голос срывается в рыдание. — Где моя дочь?!

Дверь распахивается. Медсестра вбегает, спешит ко мне, пытается уложить обратно на подушки.

— Успокойтесь, пожалуйста, вам нельзя двигаться...

— Где мой ребёнок?! — не слушаю её, вырываюсь из рук. Швы режут, но мне всё равно. — Скажите мне! Она жива? Жива?!

— Сейчас позову врача, — медсестра отступает к двери, что-то говорит в коридор.

Я остаюсь одна, задыхаясь от рыданий и страха. Две минуты тянутся вечность. Каждая секунда пытка неизвестности.

Дверь снова открывается.

И в палату входит он.

Хайат.

Я замираю. Дыхание перехватывает, и на секунду даже паника отступает, вытесненная шоком от его вида.

Он выглядит... разрушенным.

Это единственное слово, которое приходит в голову. Всегда безупречный, всегда собранный, всегда контролирующий ситуацию Хайат стоит передо мной в мятом хирургическом костюме, волосы растрёпаны, словно он провёл руками по ним тысячу раз. Щетина покрывает его обычно гладко выбритые щёки и подбородок. Под глазами тёмные круги, такие глубокие, что кажется, он не спал неделю.

Но больше всего поражают его глаза.

Те самые тёмные, холодные глаза, в которых я никогда не видела эмоций, теперь полны чего-то, чего я не могу определить. Страх? Облегчение? Боль?

Он останавливается в нескольких шагах от кровати. Смотрит на меня удивленным взглядом, словно не верит, что я проснулась. Губы сжаты в тонкую линию, руки в кулаках.

— Ребёнок? — шепчу я, и это единственное слово, которое имеет сейчас значение. — Хайат, где наш ребёнок?

Вижу, как он глотает. Как напрягается его челюсть. Делает шаг ближе, потом ещё один. Останавливается у края кровати, и я замечаю, как дрожат его руки, едва заметно, но дрожат.

— Дочь, — говорит он наконец, и голос звучит так, словно каждое слово причиняет физическую боль. — У тебя дочь, Камилла.

Дочь.

Девочка.

У меня родилась дочь.

Слёзы льются сами собой, горячие, бесконтрольные. Я зажимаю рот ладонью, чтобы не разрыдаться в голос.

— Она... она жива? — спрашиваю, боясь услышать ответ.

Хайат кивает. Медленно. Один раз.

— Живая, — выдыхает он. — Борется. В реанимации новорождённых. Тысяча восемьсот грамм. Лёгкие недоразвиты, но... она борется. Как её мать.

Последние слова произносит тише, почти для себя.

Облегчение накрывает волной, такой мощной, что я откидываюсь на подушки, не в силах держаться. Живая. Моя девочка жива.

— Я хочу её увидеть, — говорю я, пытаясь снова сесть. Боль в животе взрывается огнём, заставляя застонать, но я не останавливаюсь. — Немедленно. Хайат, я должна её увидеть.

— Нет, — он делает шаг вперёд, останавливает меня за плечи. Прикосновение жёсткое, властное, но не грубое. — Ты не можешь двигаться. Швы. Ты потеряла много крови, Камилла. Тебе нужно лежать.

— Мне плевать на швы! — вырываюсь я, но сил не хватает даже на это. Тело предаёт меня, и я снова падаю на подушки. — Я должна к ней. Она одна там. Ей страшно...

— Она не одна, — перебивает Хайат, и в его голосе звучит что-то странное. — Я... я был с ней. Эти два дня. Пока ты спала.

Замираю. Смотрю на него.

— Два дня? — переспрашиваю медленно. — Я спала два дня?

— Ты была в коме, — поправляет он, опуская взгляд. Впервые за всё время, что я его знаю, он отводит глаза первым. — После операции. Осложнения от анестезии. Врачи не были уверены... — голос обрывается. Он замолкает на несколько секунд, потом продолжает тише: — Не были уверены, что ты проснёшься.

Два дня.

Я была без сознания два дня, а он...

— Ты был с ней? — спрашиваю, и не знаю, почему задаю этот вопрос. Какая разница? Но я спрашиваю.

Хайат кивает. Садится на стул у кровати, медленно, словно ноги больше не держат.

— Каждую минуту, — говорит он, и в этих словах столько усталости, что я верю. — Она такая маленькая, Камилла. Умещается на моей ладони. Крошечные пальчики. Она... она сжала мой палец, когда я положил руку на её грудь. Сжала и не отпускала.

Он смотрит на свою ладонь, словно до сих пор чувствует это прикосновение.

Что-то внутри меня болезненно сжимается. Не от ревности. От чего-то другого, чему я не могу дать имя.

— Я чуть не потерял вас обеих, — продолжает Хайат, поднимая на меня глаза. И то, что я вижу в них, заставляет меня забыть, как дышать. — Ты истекала кровью на операционном столе. Твоё давление падало. Сердце останавливалось дважды. Дважды, Камилла. Я думал... — его голос ломается, и он зажмуривается, словно пытаясь прогнать воспоминание. — Я думал, что ты умрёшь. Что я потеряю тебя. Из-за своей