Её ванильное лето - Оксана Хващевская

прямо вот заинтриговала! Только я как-то не особенно тороплюсь! Мне нравится здесь. К тому же ты уедешь скоро, а Сафронов останется. А теперь извини, мне тут некогда с тобой. Пойду поищу Вадима. Надо же поблагодарить его за цветы, а заодно поинтересуюсь, как это его угораздило позариться на такую змею, как ты!

— Чтоб ты сдохла! — теряя самообладание, закричала Ольга.

Машка же, оттолкнув сестру, выбежала из комнаты и, только оказавшись на улице, почувствовала, как ее трясет.

Стычка с Олей не прошла бесследно, как бы Машка ни пыталась не реагировать и оставаться спокойной. Снова, уже в который раз, девушка убеждалась в том, что никогда им не стать близкими людьми. Пока живут под одной крышей, пока живы их родители, волей-неволей придется пересекаться и видеться, но, если они разъедутся или родителей вдруг не станет, вряд ли им захочется встретиться. И возраст здесь ни при чем. Пусть сколько угодно говорят о родственных узах и одной крови — они все равно чужие. И сейчас это уже не огорчало Машу Лигорскую. Просто опять она задавалась одним и тем же вопросом, ответа на который не находила. Почему там случилось? И кто же все-таки в этом виноват?

Наверное, все началось еще до того, как Оля разбила ей лицо. И неприязнь друг к другу с возрастом лишь усиливалась. Все время они боролись за любовь мамы и первенство в ее сердце, и Маше пора было уже давно сложить оружие и признать поражение в этой битве. Впрочем, ее битва изначально была обречена на провал. Оля была старшей. Казалось, когда она появилась на свет, родители отдали ей всю свою любовь, не оставив Машке даже крупицы. Но так ведь не должно быть! Зачем они тогда рожали ее? Эти вопросы она задавала себе не раз, но снова заходила в тупик, пытаясь отыскать ответы. Так стоит ли сейчас из-за этого расстраиваться и бередить старые раны?

Покинув двор, девушка вышла на улицу и увидела бабу Антолю. Старушка сидела на лавочке, опершись обеими руками о свою палочку, и, прижавшись к ним щекой, смотрела на горизонт, где темнела узкая полоска леса, небо сливалось с полями и садилось солнце… На мгновение задержав взгляд на согнутой одинокой высохшей фигурке, Машка, позабыв о собственных переживаниях, почувствовала, как бесконечная жалость теснит сердце…

— Бабуль, привет! — окликнула она бабушку и, улыбнувшись ей, присела рядом. — А ты почему одна здесь сидишь? И где все?

— Яны да Манькі на абед пайшлі. Во толькі пайшлі, бяжы, Машуня, ты таксама, яшчэ дагоніш іх! Мы сёння нічога не варылі, будзем падбіраць тое, што засталося. А Манька баршчу наварыла са шчаўя, смачна яна варыць!

— Нет, бабушка, спасибо! Я чего-нибудь перекушу позже, но к бабе Мане не пойду. Хорошо, когда в доме тихо, правда, бабуль? Уверена, тебя тоже уже достал весь этот бедлам! — Девушка откинулась на забор, устремив взгляд вдаль, туда, где, как и бабе Антоле, ей что-то виделось в жарком мареве июньского дня.

— Ты чаго зажурылася, мая ўнучачка? — спросила бабушка, прервав молчание. Обхватив рукой плечи девушки, старушка потянула ее к себе и несколько раз поцеловала посиневшими губами в щеку. — Mo здарылася што?

Маша в ответ лишь махнула рукой.

— Mo з Волькай паругаліся? — допытывалась старушка.

Лигорская кивнула.

— Ох Волька і лютая зараза! Баба Ніна выкапаная! Ды матка твая яшчэ ўва ўсім ёй патакае. А ты, мая ўнучачка, не бяры ў галаву!

— Бабуль, знаешь, мне иногда кажется, что они мне не родные. Не только Олька, но и мама с папой!

— А мне, Машуня, другі раз здаецца, што Нінка мне і не дачка зусім. У нашай сям'і ніколі не было такіх брыдкіх п'яніц! Яна ж яшчэ і школы не закончыла, а па хлопцах ужо бегала ды з Карабінкай (каб зямля ёй колам была!) бражку піла. Ой, колькі ж я гора нацярпелася, калі яна тут жыла! Тады ж ферма вялікай была і шмат хто з вёскі там працаваў. I яна працавала. Ды з Дубаўцом скруцілася, а ён жанаты быў. Дык старыя Дубаўцы вокны прыходзілі біць ды кіпенем хацелі яе абліць! Хай яшчэ падзякуе, што я наперад стала ды пужанула іх! А тады, як у Карэлію з'ехала ды за Верынага бацьку замуж выйшла? Чаго б не жыць? Дык не, па мужыках трэба было бегаць! Ён жа кінуў яе, калі дзіцяці і года не было. А ёй хіба дачка трэба была? Яна ж хацела Верку ў сірочы дом аддаць! Я не дала. Забрала да сябе. А ёй што? Хвастом махнула і ў Караганду паехала! I з'явілася толькі праз некалькі гадоў, Вера мяне ўжо маткай зваць стала. А бацька прыязджаў, калі яна ў школу хадзіла, хацеў забраць, ды толькі я не дала. А баба Ніна другога знайшла, турэмшчыка і п'яніцу, такога, як сама. I не раз яны абкрадвалі мяне ўночы. А я ж чула, як яны лазілі, толькі выйсц! баялася. Во аднойчы, як стала я іх ругаць, ён як схапіў мяне за горла, ледзь не прыдушыў! Як я рада была, калі ён здох! Пячонка згніла! Ён жа піў усё, што было. Да мяне як прыйдуць, пап'е ўсе адэкалоны і лекі, што на спірце. Грэх так на дзіця роднае казаць, толькі каб і яна з!м разам падохла! Такая бесталковая… Гэткую во я доню, мая ўнучачка, вырасціла. Колькі яна мне крыві папіла! Hi разу не прыехала дапамагчы! Нінка ж, як нап'ецца, кажа, што не матка я ёй! Што цыганам я яе прадала, за гэта яна мяне зненавідзела! — старушка замолчала на мгновение и вытерла краем платка слезы, выступившие на глазах. — Яна ж з усіх дзяцей малодшай была, я сама недаядала, ёй апошняе аддавала, тады, пасля вайны, калі голад быў! А яна…

Не договорив, она закрыла лицо руками и заплакала. А Машка, у которой глаза были на мокром месте, молча обняла бабушку и прижалась щекой к ее плечу.

— Эй, девчонки вы, что это загрустили? — раздался над ними низкий голос Сафронова.

Маша резко обернулась и, встретившись с ним взглядом, не смогла сдержать улыбки. На его лице тоже играла улыбка, и веселые искорки плясали в глазах. Он смотрел на нее так, как только он один и умел смотреть, не отрывая от нее взгляда, маня и увлекая, заглядывая, казалось, прямо в душу. Его глаза светились теплотой и нежностью, которые заставили девушку смутиться и опустить ресницы.

Бабу Антолю позвали в дом, и, опираясь на палочку, она тихонько