Ранчо страстных признаний - Лайла Сэйдж

Отец попадал в больницу не в первый раз. И каждый раз я надеялась, что больше никогда не увижу его в таком состоянии. Это чувство было похоже на крошечные осколки стекла внутри груди. Отцы должны быть неуязвимыми. И хотя я знала, что мой таким не был, мне хотелось верить, что он может быть сильным всегда.

За последние годы его организм сильно ослаб: легкие, печень, почки – все работало с перебоями. Он по-прежнему играл на гитаре, но с барабанами, его главной любовью, пришлось распрощаться. Это разбивало наши сердца, но мы оба старательно делали вид, что все в порядке.

Я не заметила, в какой момент мы поменялись ролями. Раньше он заботился обо мне, теперь я начала следить за тем, чтобы он вовремя ел, отдыхал, не забывал про витамины. Это казалось мне естественным. Я была ему всем обязана.

А сегодня, впервые в жизни, меня не было рядом.

Нижняя губа предательски задрожала. Я представила, как ему стало плохо, как он был совсем один, когда подвело сердце. Представила, как он испугался. Вина накатила тяжелой волной. Я должна была быть с ним. Я всегда должна быть рядом.

Мы с отцом всегда были вдвоем против всего мира. Он любил повторять, что мы с ним великолепный дуэт, лучшая группа, в которой он когда-либо состоял. А ведь за свою жизнь он успел поиграть в десятке музыкальных ансамблей.

В первый раз в Мидоуларк Хэнк попал тридцать лет назад – барабанщиком в гастролирующей рок-группе. Этот город запомнился ему дорожным указателем, тихой главной улицей и ковбоями, загоняющими скот прямо у шоссе. Ковбой в черной шляпе верхом на вороном жеребце навсегда врезался в его память. Для парня из Сиэтла это был целый новый мир.

Папа был барабанщиком почти двадцать лет. С его первой рок-группой он играл с семнадцати. Они были достаточно популярны, даже поехали в тур по Северной Америке, но распались уже лет через пять.

Потом были другие группы, другие гастроли… и другие соблазны. Отец не скрывал, что жил жизнью рок-звезды. Но с этим было покончено в тот день, когда на его пороге с младенцем на руках появилась моя мать.

О матери я знала немного. Ее звали Эвелин Джонс – это имя записано в моем свидетельстве о рождении. Она была одной из тех девушек, что ездили вместе с группой, мой отец ее почти и не знал. Все крутилось слишком быстро – музыка, вечеринки, жизнь в дороге. Секс, наркотики, рок-н-ролл. Он только заметил, что в какой-то момент она исчезла.

А спустя почти год вернулась. Пришла на концерт в Чикаго с младенцем на руках и сказала, что слишком молода, чтобы быть матерью. Что я ей не нужна. Что либо он забирает ребенка, либо она отдаст его в приют.

По словам Хэнка, который, правда, всегда любил приукрасить, он увидел мои голубые глаза – точь-в-точь такие же, как у него, – и сразу согласился.

Он взял меня на руки, спросил, как меня зовут. Оказалось, что имени у меня нет. Отец говорил: в тот момент он узнал, каково это, когда разбивается сердце.

Он назвал меня в честь любимой джазовой певицы, а на следующий день ушел из группы. Остался в Чикаго, чтобы попытаться осмыслить произошедшее. Тогда же набил свои знаменитые татуировки на костяшках пальцев. Есть старая фотография того дня, которую я обожаю: отец в тату-салоне, его руки покрыты свежими эскизами, а огромный татуировщик, весь в наколках, держит на руках меня.

В конце концов он решил, что хочет растить дочь в маленьком городе, и вспомнил о месте, через которое проезжал несколько лет назад. В детстве я спрашивала его, почему он выбрал именно Мидоуларк. Он ответил: «Просто показалось, что это лучшее место, чтобы начать нашу новую жизнь».

Так он вернулся в город – но уже не один. Он начал расспрашивать про того самого ковбоя, и оказалось, что все знают, кто это. Амос Райдер. В тот же день отец приехал на ранчо «Ребел блю» просить работу.

Честно говоря, не знаю, почему Амос нанял его тогда, хотя у меня есть одно предположение. Прошло всего несколько месяцев со смерти Стеллы, Амос остался один с тремя детьми и огромным хозяйством. И, думаю, увидев моего отца, он узнал в нем себя. Амос никогда не мог пройти мимо тех, кто остался один. Он всегда находил место для заблудших душ – будь то лошади, собаки, коты или люди.

О матери мы больше ничего не слышали. Хэнк говорил, что однажды написал ей письмо. Рассказал, где мы живем, что, если она захочет быть частью моей жизни, она всегда будет здесь желанной гостьей. Но она не ответила.

Иногда я думала о ней, особенно в подростковом возрасте. Но по маме я не скучала, у меня не возникало желания найти ее, потому что я никогда не чувствовала, что в моей жизни чего-то не хватает.

Я не злилась за то, что оказалась ей не нужна, потому что она отдала меня тому, кто любил меня больше всех на свете. От нее мне достался медно-рыжий цвет волос. И мне повезло, что у нее был хороший вкус, ведь она выбрала моего отца, лучшего человека на всей земле. Мне вполне хватало и одного родителя – пока со мной был отец, все остальное не имело значения.

Я снова выдохнула, стараясь успокоиться, и посмотрела на его руки, на знаменитые татуировки: «ТЕО» – на левой руке и «ДОРА» – на правой. Все поплыло перед глазами.

«Не плачь, Тедди».

Его пальцы слегка сжали мою руку, и я подняла голову. Его глаза оставались закрытыми, но губы дрогнули в слабой улыбке.

– Пап? – тихо позвала я.

– Тедди, медвежонок, – едва слышно прошептал он.

Мне стало легче. Но не настолько, чтобы заглушить чувство вины. Пока нет.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила я.

– Держусь, – ответил он.

– По шкале от одного до десяти?

– Три, – сказал отец.

Мое сердце сжалось. Я знала, что он лжет, но, если у него были силы шутить, значит, не все так плохо.

– Отлично, – сказала я. – Потому что, знаешь, Хэнк Андерсен, если ты умрешь, я тебя, черт возьми, убью.

Он издал странный звук – то ли кашель, то ли смешок. Освободив руку, приподнял ее, жестом приглашая меня к себе. Я осторожно забралась на больничную койку, стараясь не задеть провода