Хозяйка молодильных яблок - Иви Тару

тех, что при святилище богини в далёких горах росли. Как уже говорила, вырастали дети, и кто при богине оставался, а кто и в мир уходил. Мы с Умилой тоже ушли, видно, сами боги шаги наши в эти места направили, к Морене благой. Знали мы про богиню, что жизнью и смертью ведает. Приняли нас в её святилище, а позже Умила как-то травы в лесу собирала и встретила парня, отца твоего будущего. Через какое-то время позвал он её за себя замуж, она и ушла. Говорила ей Морена, что недолог век её будет, но Умила решилась, хоть и немного ей жизни отпущено, а хотелось ей счастья простого бабьего.

– А почему век её так короток оказался? – Милава вскинула на неё повлажневшие глаза. – Богиня осерчала?

– Нет. Хворь в твоей матушке изначально жила. Потому и отдали её сельчане той Йягине, что в деревню пришла, потому что знали, не выживет младенчик. Тогда уже времена настали, когда забыли люди, что Йяга мать всего сущего, а считали её служительницей Навьего мира. Детей, что в далёкие горы приносили, клали на каменный язык, что из горы выдвигался, и на этом языке дитё в гору уносился, а внизу огонь священный пылал, очищал от скверны младенцев.

– Так вот откуда сказки, что на лопате в печь пихает! – догадалась Милава. – Так что, нет больше святилища? Никто сирот не собирает? – Спросила и сама же ответила: – Тайно теперь ходят? Отсюда и слухи, что ворует детей Йяга. Как же это несправедливо!

– Это жизнь. Она разная. Её надо такой и принимать. Мать твоя могла остаться и прожить ещё долго, силы богини в ней жизнь бы хранили, но она сама свой путь выбрала. Ни Йяга, ни Морена людей воли не лишают. Лишь подсказывают. Зато тебя родила, и ты свой путь пройдёшь. Так же и дети твои сделают. Не прервётся ниточка. Вырастет из семечка…

– Яблоня… – пробормотала Милава. – Что же делать мне, скажи? Мачеха смерти моей желает, купец яблок волшебных жаждет, сестра княгиней стать хочет. Одна я не знаю, что делать и куда путь держать.

– Что, и сердце молчит? Ничей лик по ночам не снится?

Милава потупилась, ладони руками прижала, скрывая, как кровь к ним прихлынула. Нельга встала и вскоре принесла блестящую чашу с тремя ручками в виде птичек. Такие чаши можно было на цепочках над огнём вешать, но сейчас её поставили на каменный постамент посреди помещения. Нельга поманила девушку, та подошла. В чаше оказалась простая прозрачная вода.

– Положи сюда что-то своё, что дорого.

Милава подумала, мало у неё чего-то своего было. Колечки и кольты, бусы, всё в доме осталось, только вот амулеты, что с младенчества носила, на кожаных гайтанах под рубахой висели. На одном в берестяном коробочке первая спрядённая ею ниточка лежала, на другом знак Макоши из дерева вырезанный, а ещё птичка бронзовая у неё была, подарок родительский на её семилетие. Вот эту птичку она и сняла и в воду опустила.

– Смотри, – шепнула Нельга, – смотри, иди туда, куда сердце ведёт.

Она бесшумно сделала два шага назад, Милава уже не замечала ничего, потому что вода мутнеть стала, словно из глубин белый лёд поднялся. Замёрзла поверхность, покрылась инеем, и на ней, как зимой, узоры проступили.

Видела она, будто наяву, как шла со Стрижаком по мосту, и как он в воду свалился, а она следом прыгнула, потом видела, как крутит он ворот у колодца, как вытаскивает наполненное ведро и как в воде отражаются его золотисто-рыжие кудри и синие глаза. И как рука его на её руку ложится. Потом увидела, как правит он лодкой по реке, потом как идёт по лесу, через валежник перебирается. Долго идёт, словно ищет кого. И хочет она крикнуть ему: «Тут я, тут!», но не может.

Стрижак меж тем уже по болоту идёт, и сердце её вопит от предчувствия надвигающейся беды. Потом видит, как вязнет в трясине её любимый, как пытается выбраться, как отчаянно борется за жизнь, но сделать ничего не может. И Милава не может, зашаталась она, руками за чашу схватилась, дрогнула чаша, покачнулась, упала с постамента на пол. Следом и Милава упала.

Нельга склонилась над бесчувственной девицей, улыбнулась. Подняла с пола бронзовую птичку, поднесла к глазам, и так и этак повертела и сунула в кожаную суму, что висела на поясе. Провела руками по волосам, лицу, будто умываясь.

– Прости, Умила, так надо было. И ты, Морена, прости. – Она воздела руки над головой и запела.

Язык той песни был древний, как сам мир, и почти не осталось тех, кто помнил его и помнил, где находится святилище Йяги, и о прекрасном саде чудесных яблонь, что вокруг священной горы росли. Из-за этих-то яблок и разразилась война меж богами. Каждый хотел их себе присвоить. Йяга же, когда поняла, что перебьют боги друг дружку и оставят людей без защиты, своей рукой сад уничтожила.

Не простили ей того боги, запретили людям Йягу почитать, опорочили имя её среди людей. Не стала богиня гневаться и мстить, не такова её природа была. Ушла к себе, затворилась, лишь изредка её дочери по миру ходили, совсем уж безнадёжных сироток забирали, тех, что уж на кромке жизни и смерти стояли.

Кончилась песнь, Нельга прислушалась, улыбнулась сама себе, простёрла руки над девицей, тело той выпрямилось, руки на груди сложились, а потом Милава в воздух поднялась и поплыла вслед за жрицей, коса её гибкой змеей скользила по каменным плитам.

Глава 33. Дорога и переправа

Что матушка гневается, на улице слышно. Елеся глянула на Будивоя с тревогой. Отец был хмур и неразговорчив. Всю дорогу от бойни до детинца сурово хмурился. Она же молчание его боялась нарушить. Она давно забыла, что он ей не родной батюшка. Родного-то она и не видела никогда и даже не знала, кто таков. Мать о нём никогда не заговаривала.

«Отныне отцом вам Будивой, он вас в род принял, на том и решено», – отрезала она, когда однажды маленькая Елеся решилась спросить.

Ну, нет так нет. Будивой хороший человек, не крикливый, не гневливый. Гостинцы им всегда привозил, правда, матери редко угодить мог, то шёлка не те привёз, то жемчуга не такие крупные. Но обычно на упрёки жены просто отмалчивался, но сейчас его молчание Елесе тревожным казалось.

Резкий голос Велезары донёсся до них через отворённые настежь окна. Утро только началось, но девки-чернавки уже носились по двору с