Искупление - Элизабет фон Арним

– Вдова, сэр, – прибавил секретарь. – Она ждет уже полчаса. Говорит, что дело ее не отнимет много времени – всего лишь пару минут.

Вдова. Мистер Дженкинс задумался. Он охотно брался за дела вдов, клиенток благодарных и послушных, ибо управляться с ними было легко, в особенности с теми, что недавно понесли утрату и еще не оправились от постигшего их несчастья. И хотя мистер Дженкинс, как и всякий лондонский адвокат, не испытывал недостатка в клиентах, с легкостью отвернуться от нового, вдобавок вдовы, он не мог.

– Она… э-э… выглядит как дама… – Он хотел сказать «состоятельная», ибо бедные вдовы хуже, чем ничего, но вместо этого произнес: – Почтенная?

– О, вполне, сэр, – заверил его клерк. – Весьма почтенная. Более чем.

Мистер Дженкинс вздохнул и, повертев в руках карандаш, лежавший рядом с блокнотом, согласился:

– Что ж, даю ей пять минут. Потом зайдите ко мне, и скажите, что меня срочно вызывают.

Каково же было изумление секретаря, когда уже через три минуты он был вызван звонком.

– Проводите эту даму! – распорядился юрист, узкое лицо которого было багровым до корней волос.

Агата не отличалась деликатностью и предпочитала идти напролом, вдобавок ее мучили подозрения, поэтому, к несчастью, беседу с поверенным она начала с того, что в кабинете, где до этих пор голос мог повышать только его хозяин, сурово осведомилась, по какому праву и от чьего имени он передал завещанное ей Эрнестом Боттом наследство третьему лицу.

Мистер Дженкинс пришел в такое изумление, что совершенно онемел и полминуты из трех, потраченных на беседу, молча смотрел на посетительницу поверх очков. Затем все в нем буквально закипело, оттого что это не пойми что осмелилось ему угрожать, пугать законом: его, законника, его собственным законом!

Взяв себя в руки, он в два счета расправился с Агатой, и та в свою очередь лишилась дара речи, когда услышала его отповедь. Вообще не упомянул в своем завещании? Деньги ей не принадлежат? Это подарок Милли?

– И весьма щедрый подарок! – строго добавил мистер Дженкинс и нажал кнопку на столе. – Позвольте дать вам совет, мадам: не забывайте поговорку о дареном коне.

– Выходит, моя сестра всю эту историю выдумала? – не первый раз проговорила Агата, и глаза ее распахнулись еще больше, а острая неприязнь в их устремленном на адвоката взгляде не уступала его собственной.

– Об этом я не вправе судить! – отрезал мистер Дженкинс и принялся собирать в стопку бумаги на столе, а когда появился клерк, приказал:

– Проводите эту даму!

Агата медленно поднялась. Ее подозрения только усилились. Откуда ей было знать, что этот человек не лжет? Возможно, он просто мошенник. Разве поверенных не называют пройдохами? Разве не приходилось ей читать о подобных грязных историях? Вдобавок с чего бы Милли дарить сестре такую крупную сумму? Это же уму непостижимо! Едва ли это могло быть правдой. Ведь это же целое состояние, такими деньгами не разбрасываются. Агата в точности помнила слова Милли о наследстве, и ей показалось тогда совершенно правильным и естественным, что Эрнест пожелал загладить свою вину перед ней.

Определенно, в поведении этого юриста было что-то странное и подозрительное.

– Будьте любезны, – проговорила Агата, возвышаясь черным столбом по другую сторону стола от мистера Дженкинса, который приподнялся со своего стула и слегка наклонился, – предъявите мне завещание. Я желаю увидеть его сама.

Этого мистер Дженкинс вытерпеть уже не мог. Выпрямившись так, что сравнялся ростом с Агатой, он посмотрел на нее в упор, и глаза его сверкали сталью, как острия клинков.

– Вышвырните ее отсюда! – бросил он коротко секретарю.

* * *

Время близилось к часу дня, в два отходил поезд, а Агата стояла в нерешительности на тротуаре Эссекс-стрит, словно лондонский Кенотаф[27], выкрашенный черной краской, и равнодушные прохожие обходили ее и спешили дальше. Времени на раздумья почти не оставалось. Если тот человек сказал правду, а его гнев во время последней сцены убедил в этом Агату, гордость требовала, чтобы она вернулась в пансион, бросила конверт с деньгами к ногам Милли и, простившись навсегда со всеми надеждами на счастье, продолжила влачить жалкое существование, бороться за жизнь без единого фартинга в кармане. В конце концов, она привыкла страдать. О да, Агата, как никто другой, знала, что значит страдать с высоко поднятой головой. Или она могла бы взять из конверта небольшую сумму на проезд – беспечная Милли не из тех, кто станет пересчитывать деньги, – вернуться в Швейцарию и попытаться упросить владельца отеля принять ее обратно на прежнюю жалкую должность. Но это же низость: взять деньги и ничего не сказать. Но ведь это не навсегда, а лишь на время: когда-нибудь она заработает и вернет всю сумму.

Агата стояла в смятении и никак не могла ни на что решиться. Неподвижная, она казалась островком в людском потоке. Рука ее крепко прижимала к груди спрятанный под платьем конверт с банкнотами. Как могла она расстаться с ними, а заодно и со всеми надеждами? Как? Как?!

Она прошла несколько шагов, опять остановилась, крепче прижимая к груди банкноты, а прохожие по обе стороны от нее по-прежнему спешили по своим делам, безразличные, поглощенные собственными заботами.

Был среди них и мистер Дженкинс, который вышел пообедать, однако равнодушным не был: едва заметив неподвижную черную фигуру в толпе, тотчас поспешил перейти на другую сторону улицы и в негодовании продолжил свой путь, буркнув под нос: «Тьфу ты господи!» Мистер Дженкинс вдруг ощутил довольно необычное в этот час желание принять ванну. После двух неожиданных встреч, которые ему пришлось выдержать этим утром, он чувствовал себя грязным и очень хотел отмыться. «Ах, вот бы изобрели такое мыло, что бы можно было смыть дурное настроение!» – думал он, торопливо шагая прочь.

Между тем Агата, машинально прижимая руку к груди, продолжила путь. Такой опустошенности, такого безысходного отчаяния она не чувствовала со дня смерти Гастона. И зачем она только настояла, чтобы Милли назвала ей адрес поверенного! Она не хотела говорить, но чем больше отнекивалась, тем настойчивее требовала ответа Агата, что было вполне естественно: эта уклончивость, это упорное нежелание назвать имя адвоката лишь укрепили подозрения, что от нее что-то скрывают. Так и было. Теперь она знала, что именно пыталась утаить Милли, и правда, которая вовсе не совпадала с ее подозрениями, совершенно ее уничтожила.

Как можно было теперь оставить себе деньги? Даже если забыть о символическом значении этого жеста – ибо то был презрительный пинок, прощальный плевок разгневанного мужа,