Американка - Хэдди Гудрич

время перестрелки, на наших улицах всегда кровь. Все хотят быть альфа-самцами и грызутся, как волки. — Анита бросила быстрый взгляд на собачью подстилку в углу. — Пардон, Салли. Волки гораздо лучше их. Это варвары, люди без совести, которые пойдут на все, лишь бы управлять поставками.

— Какими поставками?

— Какими поставками, Фри? Я говорю о наркотиках, проституции, грязных деньгах, взятках. Это все не шутки. Если бы только твоя мать знала, с кем ты проводишь время! Кто ей скажет, что твой парень из набирающей силу семьи каморристов?

— Раффаэле не каморрист, — сказала я, но червь сомнений скрутил мне живот.

— Ах, он не каморрист? — Голос Аниты был полон сарказма. — Знаешь, я тут навела справки и узнала про твоего Рафаэля много интересного. Что он ведет себя вызывающе, ходит в фирменных шмотках, что у него новый мотоцикл, за который ему явно пришлось выложить кругленькую сумму. Знаю, что другие зовут его Раф, что он пугает людей и любит подраться, а одного человека избил так, что тому пришлось лечь в больницу. Знаю, что он не учится там же, где Гонконг, зато после школы они часто встречаются и вместе нюхают кокаин. Вот такой у них культурный обмен!

Стыд, как холодный мучительный яд, разлился по моему телу. Как же мало я знала о Раффаэле. В отчаянии я попыталась ухватиться за неточность в речи Аниты, хотя и не имеющей никакого отношения к делу.

— Хуанг.

— Что?

— Тайванца зовут Хуанг.

— Хуанг, Гонконг, какое мне дело до него! Мне есть дело до тебя! И я должна тебя защищать.

Она говорила с материнской заботой. Боль внутри меня чуть отступила, и я поняла, что именно меня так задело. Кокаин. «Белая дама». У меня было такое чувство, будто меня предали. Но правда ли это? Я никогда не видела Раффаэле ни под кайфом, ни пьяным. И мне сложно было поверить, что такой на вид хрупкий и безобидный Хуанг может употреблять этот наркотик для богачей. К тому же если Раффаэле и правда принадлежал к семье влиятельных каморристов, зачем он так старался самоутвердиться? Почему так хотел стать кем-то? Нет, Анита не знала его так, как знаю я. Она видела только фасад, поэтому думала, что сердце у него не волчье. Примерно эти слова я сказала Аните, пытаясь защитить Раффаэле. Но я не могла отрицать его склонность к насилию. Я не понимала и не разделяла это его качество. Однако чувствовала самым далеким черным уголком моей души, что мне оно нравилось. Оно меня возбуждало. Но даже самой себе я не формулировала эту мысль словами: это ощущение оставалось где-то на уровне подсознательного.

— Тут вопрос даже политический, — продолжала Анита. — В этом мире ты должна выбрать сторону. Ты с кем: социалистами или фашистами? Рабочими или эксплуататорами? Хорошими или плохими?

— А как же Сократ, Анита?

— При чем тут Сократ?

Я посмотрела ей прямо в подкрашенные голубым карандашом глаза.

— Как же его слова о добре и зле? О черном и белом? О том, что надо думать своей головой?

Я видела, как она колеблется, как дрожат эти глаза, словно покачивающиеся лодочки в море. Анита молчала. Потом она сделала странный жест. Подняла руки, словно хотела сжать воздух передо мной, и зарычала, как собака, которой угрожают. А потом вышла из кухни, красноречиво топая шлепанцами.

Невероятно, но я выиграла. Я переспорила Аниту с помощью ее же рассуждений. Разъедающий меня изнутри яд растворился, и мое тело заполнило неожиданное удовольствие. Наверное, так чувствовал себя Умберто после хорошей ссоры с матерью.

* * *

Чтобы я прониклась экуменическим духом или почаще бывала дома, Анита пригласила на обед не только Хесуса, но и других ребят из нашей группы. Я позвала Сиф, а не Бренду, с которой мы не были так близки. А еще я боялась, что Бренда для Аниты станет еще одной американской дочерью. Но когда за столом Анита засыпала Сиф вопросами про Швецию, я поняла, что национальность тут ни при чем. Для Аниты мы все — американские дети, бездомные найденыши. И наше присутствие пробуждало в ней страстное желание увидеть мир, любопытство, с которым она родилась. Это желание было настойчивым, как река, которая точила камень и прорывалась к морю, и неумолимым, как колеса поезда, везущего пасту на север.

Безупречному итальянскому Сиф можно было только позавидовать. И это меня не удивляло. В Колле-ди-Тора Сиф не оголялась под уличным душем, как немки, и не бегала все время купаться. Я часто видела ее за изъеденным жучками кухонным столом перед открытой книгой по грамматике. Тонкие, как ветки, пальцы Сиф оплетали чашку черного чая, лебединая шея слегка склонялась, ее изгиб подчеркивали темные коротко подстриженные волосы. Даже сейчас, сидя перед тарелкой жаренных в масле баклажанов, она была красива и недоступна, как богиня. Не нордическая Сиф в ее золотой прелести, а Сиф, которая проснулась и обнаружила, что у нее похитили волосы — вместилище ее силы. Она же это приняла спокойно и не сказала ни слова. Это была неприукрашенная, терпеливая, зимняя красота. Корни волос Сиф, еще не выгоревшие на солнце, были цвета влажной земли, почвы, гумуса, перегноя, того, что лежит под ними.

Я не могла оторвать от Сиф взгляд, пока та четко и изысканно отвечала на вопросы Аниты. Я изучала жесты, одежду, черты облика в попытке найти способ превратиться в нее.

— Почему ты раньше не познакомила меня с этой красоткой? — попеняла мне вдруг Анита, отрезая еще один кусок хлеба. — Вы так дружили в Колле-ди-Тора, а теперь в Кастелламмаре почти не видитесь. Как же так?

— Это было очень странное лето, — сказала Сиф.

— В каком смысле? — уточнила Анита.

Сиф заколебалась.

— Ну мы — группа девушек из разных стран, может, немного наивных, — находились в городке, где оказалось полно безработных мужчин. Иногда это было слишком. — Сиф обратилась ко мне: — Как звали того типа, которому ты угрожала ножом?

— Прямо-таки ножом! — недоверчиво воскликнула Анита.

Я сама в это почти не верила, я практически полностью вытеснила это воспоминание. Но сейчас та сцена буквально взорвалась в моем сознании, как беззвучный взрыв атомной бомбы, как кадр на черно-белой пленке. Мужчина лет тридцати с густыми бровями и обиженным взглядом. Альфонсо, Альфредо, Альбано… как-то так его звали. Мне слышалось в имени что-то арабское. Широко расставив ноги, он облокачивался о деревянный стол. Как многие другие претенденты на наше внимание, этот Альбано проник в наш одинокий дом. Он смотрел мрачно, с той же мрачностью, с которой он ухлестывал за