Четверо за спиной - Анна Михайлова

жизнь вливается, ловит момент. Что ж, наконец меня никто не теребит, можно и дух перевести. Аниматор – оказывается профессия, требующая молока за вредность. Как минимум – сгущенного. Чуток расслабляюсь, чтобы немного прийти в себя, помолчать. Но не тут-то было, ко мне подскакивает служка:

- Госпожа, не желаешь ли вина заморского? Говорят, вкуснее его нет. Любое сердце развеселит, тоску-печаль прогонит, - и не дожидаясь ответа щедро плещет из кувшина в кубок.

- Да мне вроде как весело, - экий услужливый нашелся, да еще и с задатками рекламщика. Беру бокал в руки, чувствуя странное тепло. Из любопытства делаю глоток: вино сладкое, даже приторное, но отчего-то чувствую неприятный металлический привкус. Странно. Хранили его что ли неправильно? Тепло усиливается, начинает свербить руку. Резко ставлю бокал на стол, потому как мое найденное кольцо ощутимо нагрелось, даже печет палец. Что за странность? С удивлением смотрю на свою руку, кручу другой рукой кольцо, пытаясь остудить горячий металл. Не снимается, растерянно перевожу взгляд в зал. Словно почувствовав мой взгляд, от беседы отрывается Драгомир, смотрит на меня внимательно, потом хмурится и широкими шагами возвращается ко мне.

- Яра...?

А у меня вдруг в глазах двоится. И ладно бы только это – начинает нестерпимо печь внутренности.

- Мне что-то… нехорошо. Вино…

Драгомир берет мой кубок, нюхает и ноздри гневно раздуваются. Но голос тих и ласков.

- Пойдем, моя хорошая. Я тебя на воздух выведу, - он осторожно помогает мне встать. Я стараюсь идти, но у меня отчего-то подгибаются колени. И уши словно ватой заложило. Волхв подхватывает меня на руки и выносит в неприметную дверцу за княжьим столом. Как только за нами захлопывается дверь, он опускает меня вниз и бесцеремонно засовывает два пальца мне в глотку. Я пытаюсь вырваться, но сил нет совсем.

- Давай, моя звездочка, вот так, - приговаривает он, когда меня выворачивает наизнанку. Я обессиленно висну на его руках. Вижу, что заходят чьи-то ноги в сапогах.

- Что здесь... – едва слышу голос князя.

- Отравили.

- Что? Когда? – рычит Велеслав.

- Только что. Вино отравлено.

- Гор, немедля выясни что и как. Любым способом. Ярушка, да как мы тебя не уберегли-то? - князь берет мое лицо в ладони, но голова болтается, как у тряпичной куклы и глаза закатываются. Чувствую, что меня поднимают на руки.

- Куда ты ее?

- В мои покои. Надежнее их нет.

- Но…

- Сейчас не до стыдливости, Драг. Ее спасать надо, а враг рядом ходит. У меня самое безопасное место в тереме.

[1]Очелье— это повязка на голову. Также этим словом называют часть головного убора, который прикрывает лоб.

Глава 19. (Беригор)

Ох, и вытрясла она мне душу! Сил моих нет.

Волхв, наверное, усыпил меня, проспал я беспробудно всю дорогу. Проснулся уже дома, в собственной постели. Едва глаза открыл, как пальцы сами по покрывалу жадно забегали. Не понял сразу – почему, а потом и сам на себя разозлился. Волосы ее шелковые искал, те, что гладил и промеж пальцев пропускал. Как наяву чувствовал мягкость темных прядей. И так люто взалкал взгляд ее теплый увидеть, что аж выть хотелось. А потом и слова Драгомира вспомнил, совсем тошно стало. Неужели она и вправду меня вытащила, откуда никто не возвращался?

Вызвал Хелига верного, все-все у него расспросил, как дело было. Подтвердил он, что не дышал я и сердце не билось. А она начала мне на грудь нажимать и поцелуями дыхание свое в меня вливать. И требовала, уговаривала меня вернуться. Горько стало, что не помню этого. Только сон дивный перед глазами стоит, где один только поцелуй был, но прижимал ее к себе и чувствовал тело гибкое, к моей груди прижавшееся. Отвечала она мне, с неменьшим пылом, жадно и сладко.

Эх, за ласку ее и душу отдать не жалко. И вдвойне горько, что наговорил ей дурного да глупого, потому как не хотел быть обязанным, тем паче – жизнью. А тут еще Драгомир шептался с ней душевно, словно и не друзья они, а нечто более. Вижу прекрасно, как он на нее смотрит, все мысли его насквозь вижу! Почему привечает его? Не отталкивает, как меня? Неужели он ей люб?

Раны мне волхв залечил, но слабость еще осталась. Все одно – одеваюсь и тащусь на княжий двор в первое же утро. Сам себе говорю, что иду князю доложиться да людей своих проверить. А у самого глаза так и шныряют в поисках ладной фигурки в этих портах, от которых у меня кровь висках стучит. Увидела меня, один только взгляд презрительный бросила – и отвернулась. Занялась своими волчатами, словно нет ей дела до меня. От злости на себя я дружину гонял и сам бился, пока третий пот не прошиб. А все одно – маялся, как дурень. Не могу себя заставить подойти к ней и повиниться. И за жизнь поблагодарить. За все. Не могу переступить через гордость свою глупую! И глаз от нее оторвать не могу.

Следующие два дня вижу ее мельком и сердце замирает от радости. И от боли, что не смотрит на меня совсем. С другими мила и приветлива, а я – словно чурбан деревянный, место пустое, пень гнилой. И ни разу одна не бывает, вечно вокруг нее мужи вьются! Или волчата ее, лбы здоровые, оберегают, как сокровище бесценное, спинами широкими заслоняют. И мои дружинники – нет-нет, да и идут к ней за советом. Никому не отказывает, слово худого не скажет. Только меня словно вычеркнула из жизни. А спасала тогда зачем?

Отчего к нам Чаяна подошла – не понял я, ведь непотребно юной княжне к обнаженным мужикам подходить. Добрыня – тот сразу сбежал, за ним и сотник Горыныч. И оба к Яре. Я как увидал, что она парню рушником кудри вытирает, едва не взвыл от бешенства. Со злости продолжил с Чаяной о глупостях всяких говорить, у той аж глаза загорелись. А я языком молол не переставая, уж и не упомню про что. Надеялся, что может взревнует моя ненаглядная. Но она и не смотрела в мою сторону. Сам не понял, как возле Яры оказался, ноги словно сами принесли. Тянет магнитом, не могу от нее вдали быть. А она Горыныча про орехи спрашивала. И пусть не стала со мной говорить о том, достал я их. Весь город перевернул,