Преграды и прощение - Корали Джун

мной, прежде чем схватить меня и усадить на себя сверху, так, чтобы моя киска была у его губ, а головка его члена идеально соприкасалась с моим ртом. Он двигал мной так легко и непринужденно. У Хамильтона была вся сила, весь контроль.

— Я хочу услышать, как ты давишься, Лепесток, — прошептал он, прежде чем обхватить руками мои бедра и яростно лизнуть мой клитор. Я застонала и задрожала, на мгновение ошеломленная его резким движением.

Затем я опустилась ниже, взяла в рот его член и начала сосать. Он был соленым на вкус, а его гладкая кожа приятно ощущалась на моем языке. Повинуясь его желанию, я вобрала его в себя до конца, глубоко в горло. И давилась до тех пор, пока мои глаза не наполнились слезами, а его эрекция не стала скользкой от моей слюны и слез.

Он ласкал меня своим умелым языком, обводя мой клитор. Это было изнуряющее удовольствие. Я чувствовала себя опустошенной и напряженной, что кончала долго и сильно, но Хамильтон не останавливался.

Я перестала сосать член, чтобы закричать. Я была слишком чувствительна.

— Я не могу... — задыхалась я, пока он лизал, и лизал, и лизал, и, мать твою, лизал. От силы его умелого языка на моем клиторе начала раскачиваться, прижимаясь к его лицу.

Хамильтон остановился всего на мгновение, чтобы заговорить.

— Я перестану лизать твою киску, когда ты будешь глотать мою сперму, Лепесток.

Я ахнула, когда он пососал мой чувствительный узелок, и почти мгновенно меня охватил новый оргазм. Я кричала и дергалась, но Хамильтон не останавливался. Потом застонала и снова стала сосать его член, на этот раз более отчаянно пытаясь найти облегчение. Это было уже слишком. Все мое тело содрогалось от его настойчивого рта.

Я двигалась вверх и вниз. Стонала, всхлипывала, разрывалась от напряжения. Еще один оргазм. Я была измотана. Слишком сильно, чертовски много.

Наконец, Хамильтон издал стон и начал двигать бедрами. Я знала, что у меня есть всего несколько мгновений, прежде чем он кончит мне в рот, и была рада этому.

Струйки солоноватой спермы брызнули мне на язык, и я проглотила их целиком. Застонав от удовольствия, он, наконец, отпустил мой клитор от плена своих губ и позволил мне насладиться множественными оргазмами, которые я только что заслужила.

Я опрокинулась на спину, моя голова оказалась на уровне его бедер, мои ноги неудержимо дрожали. Наше совместное дыхание было единственным звуком в комнате мотеля.

— Лепесток, твой рот идеален.

— Твои губы изматывающие, — прошептала я в ответ.

— О, я только начинаю. Дай мне минутку, и я снова буду готов.

Я дважды моргнула и села на матрасе.

— Ты шутишь.

Он посмотрел на свой член и ухмыльнулся.

— Разве похоже, что я шучу?

Хамильтон сел и толкнул меня на матрас. Он раздвинул мои ноги своими сильными руками и снова надавил на мой вход. Я подпрыгнула от его прикосновения.

— Я слишком чувствительна.

— Отлично, — ответил Хамильтон, целуя мою шею. — Это значит, что ты чувствуешь, как возбуждаешь меня еще больше.

Следующие десять минут Хамильтон провел, посасывая мою шею, ключицы, грудь, живот, бедра. При каждом удобном случае он нажимал пальцем или членом на мой клитор, напоминая, что это он так меня заводит. Это было болезненное удовольствие, не похожее ни на что, что я испытывала раньше. Хамильтон буквально собирался заставить меня кончать, пока я физически не смогу больше этого делать.

— Готова к тому, чтобы я наполнил тебя, Лепесток? — спросил Хамильтон.

Я не была уверена, сколько еще смогу выдержать.

— Да, — прошептала я.

Один единственный толчок. Хамильтон вонзил свой член и начал двигаться сильно, сильнее, еще сильнее. Входя и выходя, он раскачивал кровать, едва не срывая ее с каркаса. Я выкрикивала его имя, не заботясь о том, что нас могут услышать в соседней комнате. Хамильтон прижал ладонь к моей груди, удерживая меня на месте, показывая силу, стоящую за каждым движением.

Казалось, это продолжалось часами. Хамильтон заставлял меня принимать различные позы. Каждый раз он удерживал меня, двигал, как хотел, и работал с моим телом так, словно я принадлежала ему. Я чувствовала себя прелестной секс-куколкой. Агония от того, что кончала снова и снова, и снова, и снова, была чистым блаженством. Я никогда не была такой чувствительной. Это была самая грубая форма удовольствия, которую я когда-либо испытывала.

— Я люблю тебя, Лепесток, — сказал он так, словно преданность была проклятием. — Я люблю тебя. Только тебя. Я люблю тебя, на хрен!

И так продолжалось до бесконечности. Он не давал мне уснуть. Не давал мне отдохнуть. Наслаждение накатывало снова и снова. Пока солнце не начало проглядывать сквозь жалюзи. Пока вся ненависть в теле Хамильтона не иссякла. Пока мы оба не были готовы встретить грядущий день.

20

Хамильтон

Я проснулся от скулежа Маленькой Мамы. Хотя проспал, наверное, часа два, а мой член, казалось, вот-вот отвалится от сверхурочной работы, которую он проделал прошлой ночью. Черт возьми. Вера лежала в постели, ее волосы разметались вокруг нее, а кремовая кожа была покрыта засосами. Я оделся и почистил зубы.

— Пошли, девочка, — позвал я и взял с тумбочки поводок Маленькой Мамы. Она заерзала, раздраженная тем, что мы отступили от привычного распорядка. Я тоже, девочка. Я тоже.

На улице мимо нас прошел мужчина, толкавший тележку для уборки, и мы направились к лужайке. У меня зазвонил телефон, и я посмотрел на экран, пока Маленькая Мама делала самую большую дымящуюся кучу дерьма, которую я когда-либо видел.

Это был Джек, вероятно, интересующийся, почему я не появился на работе. Я не был готов к разговору с ним. И даже не знал, что ему сказать. Не. Я не стал отвечать. Не хотел слышать его оправданий. Не хотел слушать, как он притворяется, что ему не все равно на меня. Мимо медленно проехала машина, из которой доносились звуки рэпа, и я безответственно оставил дерьмо на земле, чтобы кто-то другой наступил на него, прежде чем пошел обратно в нашу комнату. Пришло время посмотреть правде в глаза.

В ту минуту, когда вставил ключ-карту в замок и открыл дверь, я услышал взволнованный голос Веры.

— Мама? — спросила Вера, садясь. Она прижала к себе гостиничные простыни и уставилась куда-то вдаль. — Мама? Ты должна говорить. Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Я прищурился и вопросительно склонил голову набок.

— Джозеф, — голос Веры надломился. Вид моей девочки на грани обморока вывел меня из ступора, в котором я находился.

Я на секунду