Соловейка. Как ты стала (не) моей - Полина Рош

дышат, лишь бы никого больше не пропустить. Обессиленные парни из его собственной дружины едва не валились с лошадей от долгой дороги, но князь не дал им передышки. Оставив дозорных за спиной, он поехал дальше.

Еще поднимаясь по холму, глазом отца и хозяина князь увидел пожженные избы городища и разорённые землянки. В воздухе всё еще несло пожарищем. Народ с испуганными визгами шарахался от конной толпы, но как только понимали, что это не разбойники, а князь – с криками да просьбами всё исправить шел за ним. Так они все вместе и остановились у высокого княжьего забора – ворота были закрыты. Когда такое на его памяти случалось, чтобы белым днём ворота княжеского терема были наглухо заперты, а открыта только невысокая, узкая дверца? Тревога судорогой пробежала по плечам, когда Остромысл склонился, чтобы пройти под низкий свод.

За воротами раскинулся занесённый снегом княжий двор, который был как будто и не княжьим, не своим. Чужие бабы бродили с вёдрами и развешивали стиранные тряпки прямо на верёвки, натянутые меж вбитых кольев. Чужие дети, перемотанные тёплыми платками, сидели в сугробе под крыльцом и грызли сосульки. Те, что постарше, глянули на князя, и сбежали за угол терема.

Остромысл изумлённо остановился посреди двора, оглядывая эту толпу, не узнавая собственное подворье. Уж не погорельцев ли в палатах разместили? Мужиков нигде не было видно, только из гридницы доносились разговоры. Князь в несколько широких шагов дошел до неё, а когда дружинники его, наконец, увидели, смачно и зло выругался и на баб, и на детей, и на двор, который теперь похож на дикое торжище с этими верёвками и тряпками.

– Княже! – так искренне обрадовались парни, что это сбивало с толку.

Они тут же выскочили из гридницы, руганью прогнали баб на женскую половину.

– Это что за бесчинство тут творится? Я что-то не разумею, это мой терем, или что?! Аяр! Горд! Ульв, что б вас через коромысло! – снова не сдержался Остромысл, с каждым мгновением осознавая, какая беда пришла в его дом и всё порушила.

Хотелось заглушить самыми крепкими ругательствами взвинчивающееся напряжение. Бабы эти, дети… Только пепелища для его старшего мёртвого сына посреди двора не хватает. Князь зло плюнул под ноги, пытаясь успокоиться, а потом развернулся и пошел в терем, против воли думая об Аяре.

Остромысл был вне себя от ярости, а еще больше – ревности, когда посадил Аяра, своего старшего, обезумевшего от непослушания сына, на цепь, как псину. Но если б он хотел его смерти – не дрогнув, убил бы собственной родительской рукой. Всю дорогу назад он отгонял от себя мысль, что княжич и впрямь в горячке умер. Если уж он, князь, собственного сына не убил, то какой-то горячке и сучьим степнякам его точно не тронуть. Остромысл и Аяра, и этого негодяя Корьяна из-под земли достанет и сам судить будет! Своей рукой, своей властью, на своей земле! И сам вернёт себе Соловейку, куда бы её не спрятали.

Громко топая сапогами по деревянным полам, князь шел по терему, когда ему навстречу вышел нахмуренный Горд. Сын, в отличии от остальных, будто и не удивился, спокойно поклонился, прижав руку к груди. На всегда спокойном его лице отразилось облегчение. Оно сверкало на лицах всех, с кем князь успел столкнуться. И только Остромыслу было с каждым шагом тяжелее, он будто не по собственному дому ступал: впервые за очень долгое время князь чувствовал себя беспомощным гостем под своим сводом.

Вслед за Гордом из княжеской палаты вышел Ульв с перемотанной головой, один его глаз был закрыт.

– Беда, княже, – только и смог сказать он, но голос его бы по-прежнему крепок и от того Остромысл сразу же ему поверил.

Если даже старый воин признал – всё плохо. И с Ольховом беда, и с Аяром дураком, и с Соловейкой. Голоса чужих баб гулко разносились по его терему, и среди них не слышал ни одного слова старшего сына.

– Аяр?.. – мрачно спросил он, не сумев договорить.

Ульв провёл ладонью по бороде и кивнул, князь в первую секунду не понял, чему именно. Неужто и княжича успели к богам отправить без него? Остромысл почувствовал, как выражение лица его становится зверским: всё тут без него решают! И беду принимать и обороняться, и казнить, и миловать, и терять! Задержав ругательства за зубами, он развернулся и поднялся в мужскую горницу. Пинком открыл низкую дверь, и только теперь услышал за спиной строгий наказ Ульва:

– Ты уж, батюшка, коли учить будешь, так хоть не до смерти.

Шумно вдохнув, Остромысл пригнулся и вошел. А когда выпрямился, увидел сидящего на постели, бледного, как заснеженное поле, Аяра. На шее его еще оставались синяки от ошейника. Рядом сидел Хлын.

– Батюшка… – медленно сказал младший сын, а потом бросился к отцу, ничуть не постеснявшись.

Аяр медленно и с трудом встал. Остромысл, положив руку на голову младшего сына, не отрывал взгляда от старшего. И по его глазам понял – всё, что гонец сказал, было правдой. И про Корьяна, и про Аяра. Княжич сжал зубы, будто боялся что-то не то сказать. Но что ему говорить… как он Соловейку потерял? Остромысл более всего хотел о ней разузнать, но молчал. Он посадил сына на цепь не для того, чтобы теперь с ним о своей – его! Остромысла! – женщине говорить. Теперь, когда его не будут отвлекать думы о смерти старшего сына, он найдёт её во что бы то ни стало. Если б Корьян хотел её убить – сделал бы это где-то рядом, красным пятном на снегу заставив всех понять его гнев.

Аяр молчал, смотря на отца. Ульв за спиной тоже выжидательно молчал. И только Хлын возбужденно пытался князю всё рассказать.

– … я думал, голову мне снесут, но братец Аяр спас.

Остромысл, наконец, глянул на него, а потом снова перевёл взгляд на Аяра. Брата спас, а Соловейку потерял? И Корьяна не смогли поймать, Ольхов не защитили. И он сам ничего не смог сделать. Князь…

– Я её верну, – наконец сказал Аяр, развернувшись всем телом к отцу. Его слегка пошатнуло, но на ногах он удержался.

– Это не твоя забота. И не твоя женщина.

К лицу Аяра моментом прилила кровь. Он нахмурился, шагнул вперёд, наконец перестав напоминать собой смертное покрывало. Взгляд заострился и иглой воткнулся в Остромысла.

– Я уже вырос из твоих позволений, могу