Соловейка. Как ты стала (не) моей - Полина Рош

Аяр тяжело и со свистом дышал, с трудом сдерживая кашель. Князь оглядел его с ног до головы. К голове снова подкатывалась горячая волна гнева – опять сосунок его не слушает! Как трёхлеток несмышлёный. Куда он собрался? С таким бледным лицом. Всё еще хочет умереть?..

– Разве ты не понимаешь, что это ты во всём виноват? – неожиданно сказал Аяр, как кнутом стеганув всех вокруг.

Шею и лицо его покрыли красные пятна, перекрывая синяки. Он шагнул вперёд, пока Остромысл просто смотрел. Какую такую правду он тут решил ему открыть?.. Что это он, князь и отец виноват, в том, что его землю разграбили? В том, что его женщину украли? В том, что его сыновья предают его один за другим? Остромысл сжал зубы до боли и шагнул к Аяру, будто хотел лоб в лоб встретить его ярость.

– Вам нужно делать то, что должно! И тебе! И Корьяну!

– Разве нельзя было с ним договориться?! – вскрикнул Аяр, перебивая отца. – Он ведь сын твой! Твой! А ты разбил ему сердце.

– Ничего не было бы с его сердцем, будь он послушнее! – не сдержался Остромысл и тоже начал кричать. Сдерживаемые в узде чувство мгновенно сорвались и начали плескаться по всем вокруг. – Вы не свинопаса дети, у вас есть долг! И народ, и княжество! Как ты это в толк-то не возьмёшь?!

– Разве он не твой народ?! Или я, или Хлын, который мог погибнуть? Или Соловейка, которую ты бросил тут? Мы тебе не народ? Ты сам-то делаешь, что должно князю?! По-твоему, должно сыновьями разбрасываться и дочь сношать?

Остромысл быстрее, чем успел сам себя остановить, вскинул руку, но Аяр успел её перехватить.

– Я больше не позволю себя бить. Я как сын последнего кобеля-свинопаса, а не князя, на привязи сидел и кой-чему научился. Раз ты не делаешь, что должно, то и мне – кровь от крови твоей – сами боги велели. Я сам спасу Соловейку, и тогда она сама всё решит! Вот что мне должно сделать!

Глаза его яростно сверкнули. Впервые он с такой силой противился отцовской воле. Впервые отец его слова слышал. Князь будто в центре костра стоял, слова сына опаляли и ярость Аяра, как дым, не давала дышать. Остромыслу бы заткнуть сосунка, но едкое, неприятное, как неструганое дерево, чувство заставляло молчать. Каждый его крик проходился по нему, глубоко вгоняя занозы вины. Разве он виноват, что Корьян, сукин сын, с ума сошел? Не позволили ему девицу любить… Разве он виноват, что Аяр себе что-то навоображал? Разве Соловейка не сама всё решила, о чем это он спрашивать её собрался?.. Остромысл тяжело дышал. Аяр уже давно не удерживал его руку, но во второй раз замахиваться он не стал. Землю князя разорили, в самом его ядре теперь чужие обездоленные бабы, а само его, Остромысла, сердце – украли.

– Ты сначала в себя прийди, не то помрёшь по дороге, – бросил князь сыну, чтобы не молчать, а потом развернулся и, грохоча сапогами, вышел вон, оттолкнув Ульва с прохода.

Пытаясь хоть к чему-то приложить свою ярость, Остромысл прошелся по всему терему, заглянул в каждый угол. Даже в комнату Соловейки он широко распахнул дверь, но увидел там чужую перепуганную бабу с младенцем на груди. Она вцепилась в ребёнка, будто перед ней стоял разбойник, и точно бы скатилась с лавки, если б не кормила его. Князя будто пригвоздило к месту. Он, не отрываясь, смотрел на эту чужую бабу с чужим ребёнком и ярко осознавал, что тут должна сидеть его баба. Его Соловейка. И кормить грудью его ребёнка.

А сейчас тут какая-то чужая сидит… Остромысл умчался в этот проклятый Кутум, чтобы никому не защитить их земли, и позволил растерзать свои. А теперь его сосунок швыряет в лицо отцу и князю обвинения, и всё больше и больше, с каждым новым шагом по княжескому двору, казалось, что он прав. Его сын – глупый недоросль, слишком горячий малолеток, только вчера обросший бородой – прав.

Остромысл ходил по двору и городищу, как разбуженный злой медведь. Все от него попрятались, боясь попасть под горячую руку.

– Это вот что?! – громогласно спрашивал Остромысл у всех подряд, тыкая то в забытый топор на кухне, то в чужих, перемазанных сажей детей.

Горд, поджимая губы, сказал, что это была Аярова идея – пол городища в тереме поселить.

– Еще б курей, да телят в княжьей палате пригрел, – раздраженно сказал он. – Вечно в нашем доме кто-то чужой трётся. Так и до бо́льшей беды недалеко.

Остромысл, тяжело дыша, прищурился, будто в самую глубь души среднего княжича захотел взглянуть. Он уже слыхивал такие мысли от второго сына, а теперь и этот по той же тропке решил пойти? Да и кого это он чужими назвал?..

Вечером, когда весь терем утихомирился и улёгся по лавкам, Остромысл сидел в своей опочивальне, подставив лицо ледяному сквозняку из оконной щели. Никто её не законопатил, а ему холод никогда не мешал. Он и сейчас остужал буйный нрав и леденил мысли, как бельё на морозе: ни капли сомнения в них не оставалось. В дверь вдруг уверенно постучали. Князь обернулся, почему-то ожидая увидеть Аяра, но на пороге показался Ульв.

– Дозволь, княже, с глазу на глаз словцом переброситься. Что делать теперь думаешь?

Князь хмуро глянул на верного воеводу, и повернулся к нему всем телом. Сейчас, когда первая жгучая ярость отступила, он должен был думать обо всех, кто был под его защитой. Твёрдым, не терпящим возражений голосом он сказал, что намерен Ульва с Хлыном отправить в Кутум в знак того, что Остромысл о них не забыл. В Ольхове на княжении останется Горд. А Аяр… Князь не будет его останавливать. Саднящим шипом в нём засели его слова о том, что Соловейка всё сама должна решить. Что решить? Выбрать из них?.. Остромысл так глубоко вдохнул, что заболело за грудиной.

– Ты в самом деле решил их догонять? – строго спросил Ульв, перебив княжьи мысли. – Наших мужиков побили, коней угнали. Едва сами себя оборонять можем. Горд хоть и разумный, но слишком юн, даже со всей княжьей дружиной. Отобьётся ли во второй раз, если вдруг что? Теперь еще кто знает, что Кутумские удумают теперь,