Соловейка. Как ты стала (не) моей - Полина Рош

– Да какой там! Не топтаная, не целованная, свежая, как рассвет.

– Врешь, подлый крысюк! – закричал мужик.

Соловейка от него шарахнулась, но он больно держал её за сосок. Второй рукой он хлопнул её по бёдрам, яростно нависнув над мелким степняком.

– У целой девки такой бабский зад?! Зубы мне решил заговорить чтоб порченный товар подсунуть? У, шкура продажная! Снял бы я её с тебя, да она и гроша не стоит!

– Да что ты, брат! Ну поигрался с ней ольховский мужик пальцем. Но палец ведь не хер, понимать надо! Зато смотри какая, золотая вся, как солнце над полем.

Степняк протянул грязную лапищу к её лобку, а второй огладил спутанные волосы. Но мужик хлопнул его по рукам, потом и вовсе оттолкнул. На Соловейку он еще раз посмотрел, похлопал по бёдрам и толкнул в ту сторону, где уже рыдали замужние молодки. Малка с визгами бросилась за ней, но торговец схватил девочку за шиворот.

– Дядя, оставь! Прошу-прошу-прошу, дядя! Позволь быть с барыней, я ей служить буду, дядя! – взмолилась перепуганная Малка.

Торговец хотел отбросить её в сторону к нетронутым девкам, но остановился.

– Чего это ей прислуживать, грязной потаскушке, она кто?

У степняка вдруг снова загорелись глаза.

– То дочка князя Остромысла Ольховского, а мелкая – служанка. Ценный, как солнце, дар я тебе привёз. Вот спроси у остальных!

– Что-то я не припомню, чтобы у князя Ольховского дочери были…

– Всё так, всё так! Сам вот этими руками с княжьего двора уволок. Ты глянь, какая она вся белая, как облако шерсти, гладкая – такая девка только под княжеским крылом сидела. Её братец, средний Ольховский княжич, на дороге выпотрошенный лежит, вот тебе солнце, вот тебе небо, вот тебе вся Великая Степь в свидетели!

Торговец задумчиво глянул на Соловейку, а потом прищурился и чему-то по-змеиному улыбнулся. У неё от его улыбки задрожали колени. Захотелось сесть, сжаться, занимать под жестоким взглядом как можно меньше места. Почему он так улыбается? Малка снова забилась в руках торговца, закричала, упрашивая оставить её при барыне. Торговец ничего не сказал, но девчонку всё-таки бросил в сторону Соловейки. Та вцепилась в её юбку, едва сдерживая слёзы, горячо зашептала:

– Теперь бандиты тебя не тронут, сестрица. Никто не тронет! Разве тронут они княжескую дочку? И меня с тобой не тронут! Сестрица, сжалься, оставь при себе?

Соловейка и хотела бы поверить, но змеиная ухмылка торговца не шла из её мыслей. Да и какая она дочка… Что будет, когда он узнает, что и не дочь она, и не жена, а так… она и сама не знает – как. Прикусив губу, она смотрела, как он ощупывал молодых девиц, и ужас подползал к горлу ледяной рукой. Вся дрожь девочки, которая успокоилась и почти перестала плакать в надежде, что одно имя князя их всех теперь защитит, передалась Соловейке. Нет, – понимала она, – никто их теперь не защитит.

Закончив пересчитывать и осматривать товар, торговец бросил степнякам, как собакам объедки со стола, кошель с деньгами. Те черным роем рассыпались по торжищу, будто их и не было. Девицы, которые их до смерти боялись, теперь успокоились и только оглядывались по сторонам. Может, их теперь всех отпустят?..

Никто их конечно же не отпустил. Только всё так же вереницей переправили с одного торгового помоста на другой, вокруг которого уже собиралась толпа. Невинных девиц облачили в тонкие, прозрачные бесстыжие ткани, а молодок, вместе с ними и Соловейку, оставили голышом. Торговец кинул на всех них несколько шкур, чтобы не замёрзли, а на ногу каждой надели тяжелую цепь, с которой они могли сделать лишь несколько шагов к краю помоста. Чтобы покупатели могли товар лучше рассмотреть… – догадалась Соловейка и зажмурилась, сильнее прижав к себе ничего не понимающую Малку.

29

Торговля шла очень уж бойко. Соловейка, укрытая заботой и защитой за высокими воротами терема, ничего о подобном не знала. Не ведала, что можно бросить на помост несколько монет и уволочь с собой живую, упирающуюся девушку, как овцу. Каждый раз, когда торговец оборачивался, чтобы выбрать из толпы следующую девицу, Соловейка сжималась, молясь всем богам, чтобы о ней забыли. Ей нужно было сидеть тихо, но она рыдала от страха и злости на саму себя: каждый раз, когда выбирали какую-то другую девушку, она свободнее выдыхала и опускала голову. Еще несколько минут ей подарило небо. Казалось, даже за такими высокими стенами, на этом помосте, их всех еще смогут найти.

Короткий зимний день догорал. Вокруг помоста зажгли множество светильников. Они отбрасывали на толпу бесовские тени. Многих девиц, которых Соловейка знала, с которыми бегала на Ольху, уже увели, гремя цепью, но покупателей почему-то не становилось меньше. Наоборот, прознавшие о торге наполняли площадь, протискивались поближе. К вечеру у Соловейки не осталось сил плакать. Холод и ужас будто отрывали от неё по частице. Страшно было смотреть, как известный ей мир, хоть и из десятка знакомых девушек, ломается навсегда. Их скоро совсем не останется… Соловейка могла только тяжело дышать, она не чувствовала уже ни рук, ни ног, только боль от треснувшей, искусанной губы не позволяла провалиться в беспамятство.

И тут вдруг голос торговца стал громче. Он перекричал гомонящую толпу, широко махнув над ней двумя руками:

– А тут у нас особый подарок для самых щедрых.

Подарок? Соловейка не успела очнуться от задумчивости, когда её дёрнули за привязанную к рукам верёвку и выволокли на середину помоста. Цепь на ноге громко лязгнула. Сытый народ смотрел на неё без особого интереса, стройные, как деревце, нетронутые девицы им нравились больше. Может, никому она не приглянется, и её оставят где-нибудь поблизости, а не продадут заморским гостям или разбойникам, которые по Волге-реке переправят её к краю мира. Но тут торговец громко рявкнул над головой:

– Ну что, вояки, не моргайте! А то упустите последний шанс поквитаться… У нас тут сладкая, как поздний мёд – дочка ольховского князя Остромысла! Ну-ка, кто тут по утрам Остромысла поминает, выходи вперёд.

Соловейка хотела опустить голову, зажмуриться и не смотреть на толпу, но не смогла пошевелить хотя бы кончиком пальца. Толпа вокруг неё вдруг зашевелилась, как река от брошенного камня. Сонная медлительность с неё спала.

– Остромыслова кровь? – выкрикнул из толпы мужик, а потом протиснулся