Обелиск - Полин Герц

– Поэтому ты должна понимать, Элизабет, – Тернал поднял руку в светлой перчатке, прерывая поток ругательств. – Кто, как не ты, должна знать, какова смерть. Кто, как не ты, должна осознавать ее несправедливость. Разве тебе не хочется, чтобы люди, которых ты любишь, жили? Разве не хочешь жить сама? С ним. – Эксперт по смерти перевел взгляд на застывшего Морса: – Он сможет остаться с тобой. Навсегда. Будет носить тебе вино и выпечку из той милой булочной. Вы будете ходить на концерты мистера Мастерса и лекции мистера Стерна. Будете вместе. Вечно. Разве ваша любовь заслуживает пару жалких месяцев? Разве она не заслуживает всего времени мира?

– Как ты мог? – Морс ожил и сделал шаг вперед, загораживая собой Элизабет: – Я узнал тебя. Ты один из первых. Один из лучших.

– Христианский Люцифер тоже был одним из любимых среди божьих ангелов, – горько усмехнулся Тернал. – Пройдет всего несколько тысяч лет, и ты меня поймешь. Сколько бы раз они не отправляли тебя в пустоту, ты будешь вспоминать. Свою жизнь. Свою смерть. И, поверь, рано или поздно это сведет тебя с ума. Я дарил людям счастье. Делился всем, что было. Они называли меня волшебным пернатым змеем и поклонялись, как божеству. И все просили и просили. Больше знаний, больше света. Им было мало. А когда я горел, никого не было рядом. Но даже после этого меня не оставили в покое. Они посчитали мою смерть достаточно достойной, достаточно важной, чтобы заковать душу в цепи. Чтобы заставить бродить по миру по локоть в крови. Вечный провожатый, без права на выходной и пенсию. Знаешь, сколько раз я просил позволить мне эту чертову жизнь? Молил подарить покой? Ты все понимаешь, Ваше Величество! О, я знаю, кем ты был, ведь именно я забрал твою душу при Гастингсе. Ты отдал своему народу все, и как тебя поблагодарили? А как поблагодарят за эту жертву? Ты положишь на их алтарь любимую женщину и получишь очередную ссылку в никуда. То, что с нами делают, хуже смерти.

– Если такова цена жизни, – покачал головой Морс. – Я готов.

– Что же. Боюсь, ты не оставил мне выбора. Ты слишком молод, Гарольд[2], и не знаешь, насколько ценна правильная смерть в правильное время. И полная шестерка Весеннего равноденствия дала мне достаточно.

Тернал улыбнулся и задул свечку на маффине. Тонкая струйка должна была рассеяться на ветру, но дым клубился и разрастался, заполняя собой все кладбище. И вот в густом мороке проступили они: Сара Грант, Дэрил Маршал, Эрик Питерс, Мария Фернандес, Коул Хилл и Джордж Маккинни.

– Это невозможно, – прошептала Элизабет. – Просто немыслимо…

– Все возможно, мисс Стоун, – рассмеялся Эдвард, разводя руками. – Если очень постараться. А еще не все жизни равноценны и не все души одинаковы. Некоторые, к примеру, могут справиться даже со Жнецом. Если их подтолкнуть, само собой.

На этих словах призраки Грант, Маршала, Маккини и Хилла слились с туманом, но Стоун почувствовала, что они не исчезли.

– Вы умная девушка, Элизабет, – кивнул Тернал. – Только что эти четверо создали барьер, который не позволит подмоге или как вы его называете? Мистер Морс? А, неважно. Так или иначе, его престарелым приятелям сюда не попасть. Никак. Совершенно. А эти двое… – Эдвард указал на Питерса и Фернандеса. – Придержат вашего любимого Гарольда. Не волнуйтесь, убить Жнеца нельзя. Мы ведь уже мертвы. Так что просто посидим тут до полуночи, а когда стрелка перемахнет за двенадцать, разойдемся. В бессмертие. В свободу. В…

Тернал хотел сказать что-то еще, но кладбищенская тишина треснула. Во второй раз Элизабет не мешкала – одним движением сняла пистолет с предохранителя и приставила дуло к виску.

Прости, приятель, но тебя развели.

Ей хватило одного взгляда на Роберта Джеймса Морса. Все слова были сказаны еще в квартире 2В. Все прощальные поцелуи – подарены на каменном крыльце дома № 118, все слезы – пролиты на Грин-стрит. Все было кончено.

Мир не будет скорбеть. Но Шон Бертон придет на похороны и положит на крышку гроба красивый белый букет.

Эпилог

«Часть квартала останется без света 12 августа».

– Черт, – вздохнул он и с тоской взглянул на пакет из ресторанчика Лоренцо: по глупости взял две порции. Одна неизбежно испортится.

Белая бумажка затрепетала на мягком летнем ветру, но выдержала. Раз смогла листовка, сможет и он. Замок отозвался знакомым сухим щелчком, ноги подняли на второй этаж, но замерли между двумя дверьми.

Из-за той, что слева, доносилась мелодия. Настолько печальная, насколько и красивая. Он осторожно приложил костяшки к дереву, и, ожидаемо не услышав ответа, толкнул створку.

Мэтт сидел за «Ямахой», едва уловимо касаясь длинными тонкими пальцами черно-белых клавиш.

– Я написал это для нее. Спустя неделю, как сюда въехал. – Не прерываясь, бросил Мастерс. – Знаешь, я же тогда в нее влюбился. Как только увидел. Она была такой естественной. Такой… Живой. Знал, что мне ничего не светит, но все равно мечтал. И писал. Не ту чушь для дальнобойщиков и пьяных байкеров. Настоящую музыку писал. Для нее.

– Я понимаю, – выдохнул он, ставя пакет на стол. – Через час мы снова останемся без света. Я был у Лоренцо. Паста не переживет ночь, составишь компанию?

– Я не голоден. – прошептал Мастерс.

Называть его Мистером Провалом язык больше не поворачивался. Мэтт расстался с «Тройными самоубийцами» еще прошлой весной, вернувшись к классике. И, к удивлению старого и нового соседей, с невероятной скоростью набрал популярность. Не ту, что идет в комплекте с несвежими трусами, брошенными на сцену, но не менее ценную. Стерн, вернувшийся на прошлой неделе из европейского тура со своей монографией о трудах Монтеня, привез диск, купленный в одной французской лавке. Имя молодого талантливого американского музыканта и композитора Мэттью Мастерса, увитое вензелями, словно плющом, невероятно органично смотрелось рядом с изображением освещаемого одиноким прожектором рояля.

– Хорошо, – кивнул он и, подхватив пакет, дернул ручку. – Доброй ночи, Мэтт.

– Доброй ночи. – безжизненный голос пустил по спине волну мурашек, а следом по квартире вновь разнеслись глубокие печальные ноты.

Эта композиция не войдет в новый альбом. Слишком лично. Слишком больно. Все еще слишком больно. Она ошибалась, когда говорила, что ничего не изменится. Потому что изменилось все.

Со скуки листая томик авторства Филиппа Стерна – сосед даже расщедрился на автограф – он ковырял успевшую остыть пасту в тусклом свете керосинки. День, начавшийся вполне обычно, к вечеру скис окончательно.

«Как и твое