Обелиск - Полин Герц

Элли, которую он знал, должно быть умерла вместе с Рейчел Боуз, потому что никак иначе объяснить поведение соседки он не мог: грубая, заводящаяся с пол-оборота, ядовитая, злая, но живая. Сейчас же перед ним стояло нечто, лишь издалека напоминающее Элизабет: будто кто-то снял с девушки дешевую черно-белую копию и сейчас гордо демонстрировал это уродство всему миру, в то время как настоящая Стоун орала, запертая в какой-то каморке.

– Я не черствая, Мэтт, – бесцветно ответила Элизабет, проводя ладонью по черному поясу на талии. – Я адекватная. И очень жаль, что среди нас я такая одна. – Она даже слегка поморщилась: в углу до сих пор гремел соплями Стерн. На историке криво застегнутая рубашка, надетые лишь до колен штаны и всего одна туфля.

Стоун вздохнула, подошла к съежившемуся Филиппу и мягко, будто перед ней не взрослый тридцатилетний учёный, а нежное дитя, коснулась всклокоченной головы. В голосе не звучали привычные ершистые нотки – мелодично и нежно она уговаривала разбитого приятеля одеться. И он, будто и правда маленький ребенок, покорно кивнул и медленно натянул брюки, пока она аккуратно завязывала шнурки.

– Неужели ты не понимаешь, – Мастерс подскочил, потому что впервые за последние два дня в ее голосе послышалось что-то, смутно напоминающее печаль. – Мистеру Боузу нужна поддержка, а не истерики. Мы не имеем права на боль. Не сейчас. – Элизабет повернулась, и лишь теперь он увидел как дрожат яркие губы на бледном лице. – Когда все закончится, я напьюсь и пойду громить этот мерзкий город, который отнял у меня все. Когда все закончится, я запрусь у себя и не буду выходить неделями, колотя стены и посуду. Но не сейчас, слышишь?

И теперь он понял, теперь услышал.

Коротко кивнув, музыкант вздохнул и помог ей поднять на ноги Стерна. Филипп, кажется, тоже преобразился: нашел силы застегнуть ширинку и ремень, поправил рубашку и даже позволил Элизабет провести по неизменно спутанной шевелюре расческой.

– Прости, Эл, – щелкнув запонками, философ, наконец, открыл рот. И голос его был тих и тверд, будто соседка одолжила ему свою пластинку. – Мы сделаем все как надо, а когда это закончится, позаботимся и о тебе. Даю слово.

– Спасибо, Фил, – Элизабет бросила быстрый взгляд на наручные часы и кивнула самой себе. – Нам пора. Давайте, сделаем так, чтобы мистеру Боузу, который спас каждого, кто стоит в этой комнате, не было за нас стыдно. Идет?

И дом 118 на Грин-Стрит опустел: по каменным ступенькам спокойно спускались такие разные обитатели таких разных квартир.

Вот плитки коснулся начищенный ботинок: Филипп Стерн зря не носит черный, этот цвет определено был создан для него; Филипп Стерн напрасно сутулится, потому что правильная осанка превращает его в совершенно иного человека. Сегодня ходячее недоразумение в старом халате из 1А выглядело, как герой очередной истории про Джеймса Бонда. С непроницаем лицом подал руку, и в твердую ладонь опустились тонкие прохладные пальцы.

Элизабет Стоун мягко ступила на тротуар и спокойно огляделась в поисках заказанной машины. Прямая, как струна: кажется, даже не дышала. Вместо бессменных кроссовок и тяжелых ботинок – изящные туфли на каблуке; вместо грубых джинс – отутюженные брюки; вместо безразмерных толстовок и растянутых свитеров – идеальная шелковая рубашка; на плечах – классическое черное пальто. Покупать его было горько, но она выдержала и даже ни разу не нахамила консультанту в бутике.

Чаще всего ей давали чуть больше двадцати, а в прошлом месяце даже отказались продавать вино, пока бранящаяся девушка не нашла водительские права и не сунула карточку под нос упрямому торговцу. Сейчас ей все двадцать семь без двух недель: каждый прожитый год отразился в больших зеленых глазах, и захоти она напиться прямо сейчас, никому и в голову не пришло потребовать у нее удостоверение. Строгая спокойная владелица 2В поправила тугой пучок на затылке и обернулась, чтобы проверить, спустился ли чертов рокер. Не спустился.

Потому что на Грин-Стрит стоял не мятый неряха, а высокий широкоплечий красавец с классической стрижкой. Простой прохожий запросто мог бы решить, что на тихую улочку заглянула кинозвезда, и Стоун начала понимать, отчего разношерстная очередь в 3А до сих пор не иссякла. Женщины, которых она считала слепыми дурами, оказались прозорливее и умнее, ведь сразу замечали в чудаковатом музыканте того самого героя из сахарных романов. Фронтмен «Тройных самоубийц» пригладил галстук, аккуратно дернул ручку седана своими длинными пальцами, предупредительно открыл дверь и помог ей сесть в салон. Глубоким баритоном перебросился парой слов с водителем и ловко пристегнулся.

Дом 118 провожал свою любимую троицу темными глазами окон: он всегда знал, что за люди живут внутри, и просто ждал, когда они решат сбросить маскарадные костюмы и явить настоящих себя. Единственным, о чем жалели ровно выкрашенные стены и паркетные полы, была причина чудесных изменений.

Погода сегодня баловала – мир словно извинялся за несправедливость. Под подошвами не хлюпала грязь, ветер не пробирал до мурашек, а молодое, еще слабое солнце отдавало все тепло, что у него было. Элизабет молча сжимала сухую сморщенную руку Питера Боуза – последние дни старик еле стоял на ногах, и сейчас крепко держался за единственную опору, что ему оставила жестокая жизнь.

Он всегда считал, что небо не кладет на плечи человека больше, чем он способен выдержать.

Он думал так, стоя на похоронах лучшего друга, с которым в детстве делил одно яблоко на двоих, с которым вместе отбивался от задир-одноклассников, с которым начинал общее дело. С которым рассчитывал провести старость, покоряя моря и горы, как они и мечтали еще наивными зелеными мальчишками. Но всегда волевой и храбрый Генри-Кремень Стоун не выдержал, потеряв единственного сына.

Питер Боуз думал, что человеку не дают ношу тяжелее той, что он способен вынести, бросая горсть земли на крышки сразу двух гробов: в одном любимая дочь, в другом – чудесный зять. Тогда у Питера Боуза на руках были перепуганная Рейчел и все ещё поломанная Элли. И он не мог себе позволить сдаться, хотя, бывало, думал уйти к Генри: спокойно присесть рядом с товарищем на какое-нибудь облако и, посмеиваясь, наблюдать, как их внучки вместе набивают шишки, вместе веселятся, вместе плачут, вместе живут.

Но сейчас, слушая отрепетированную речь священника и глядя на свою крошку Рейчел, навеки запертую в черной рамке, понимал, насколько был наивен и глуп все эти годы.

Небу было класть на человека.

И он бы ушел