Девушка из другой эпохи - Фелиция Кингсли

Рид тоже опускается на колени:

– Писать умеешь?

Пенни печально качает головой.

У меня столько вопросов к ней, но тут нас окликает санитар и сообщает, что часы посещения закончились.

Пенни в отчаянии хватается за меня.

– Мы вернемся, – успокаиваю ее я.

Но Пенни начинает взволнованно шагать по камере, как будто пытается найти способ что-то нам сказать, но мы не понимаем что.

Правой рукой она показывает, как будто пишет.

– Хочешь, чтобы мы научили тебя писать? – спрашиваю я.

Она мотает головой, затем указывает на Селесту, потом знаками показывает, как будто пишет, и указывает на меня. Снова как будто пишет и снова указывает на Селесту.

– Мы с Селестой должны написать? – еще более озадаченно спрашиваю я.

– И-и-а! – кричит она. Показывает на меня, потом пишет в воздухе и снова кричит: – И-и-а!

Идет к своей подстилке, берет бумажный кулек с ломтиками яблок, выбрасывает их, жестами показывает, будто пишет на обертке, складывает втрое и протягивает мне.

Я умоляюще смотрю на Селесту, Азмаля и Рида, но у них, похоже, тоже никаких идей нет.

– Я не понимаю, что должна сделать, – в отчаянии восклицаю я.

– И-и-а, – повторяет она, показывая, что пишет, складывает лист бумаги и протягивает мне, уже не в силах сдержать разочарование.

– Ну-ка хватит кричать, – вмешивается «санитар» – если так можно назвать этих циничных тюремщиков. К нему присоединяется еще один. – Пожалуй, охладим твой пыл ледяной ванной.

Они снимают с Пенни цепь и вытаскивают из камеры, а она извивается, пытаясь вырваться ко мне.

– Самый важный человек в этом деле не может нам помочь, – отмечает Рид.

– Я чувствую себя беспомощной. – Голос у меня дрожит. – Бесполезной! – кричу я, заливаясь слезами. Жуткая дурнота, преследовавшая меня с тех пор, как я вошла в Бедлам, нарастает с каждой минутой, как снежный ком, и вот-вот раздавит меня. Ингалятор мне не нужен, но меня трясет от нахлынувшего ужаса.

– Никто не сможет сказать, что ты сделала недостаточно. – Селеста обнимает меня, и обоняние, уже привыкшее к запаху плесени и грязи, ощущает аромат ее нежных духов. – А теперь идем. Меня в первый раз тоже это потрясло.

Я очень рада, что сегодня вечером не нужно идти на еженедельный бал в «Олмаке», потому что у меня нет ни сил, ни энергии. Я принимаю долгую ванну, энергично растираясь, пытаясь смыть с себя грязь, которую чувствую на коже, но не получается.

Это не грязь, а чувство беспомощности. Невинные жизни, которые можно было бы спасти и о которых теперь никто не вспомнит: Эмили, Бенджамин Харлоу, Пенни.

Что-то их связывает, я чувствую, что близка к этому чему-то и в то же время очень далека.

Меня разрывает между инстинктивной потребностью вернуться в свое будущее, в котором хотя и есть свои недостатки, но, по крайней мере, есть также и попытки признать равные права для всех, и многое уже было достигнуто. Но также мне необходимо остаться в 1816 году, дать возможность быть услышанными тем, кого не слышат, и помочь узнать правду.

И, хотя я не могу в этом признаться даже себе, в будущем нет Рида. А видеть его рядом мне очень хочется.

– Осторожнее, – укоряет меня Люси. – Вы как будто кожу с себя содрать хотите!

– Ты знаешь, какие страдания испытывают пациенты Бедлама, Люси? – яростно фыркаю я. – Они обжигают их кислотой, вырывают им зубы…

– Вам не стоило туда ходить, – отвечает она, передавая мне нагретое у камина полотенце. – Там обитают несчастные души, никому больше в этом мире не нужные. И все же в Уайтчапеле есть люди настолько бедные, что они притворяются сумасшедшими, лишь бы попасть в Бедлам – так у них будет крыша над головой и еда каждый день.

– Я никогда не забуду то, что видела. – Сердце сжимается в груди. – Я бы хотела забыть, но это означало бы просто пройти мимо.

– Вы и так много делаете, леди Ребекка, – успокаивает меня она, расчесывая мне волосы, когда я уже надела ночную рубашку. Хотя днем становится теплее, ночь снова приносит холод, так что я быстро забираюсь в кровать.

– Можно войти? – громогласно спрашивает дядя Элджернон. Не представляю, зачем он мог прийти, он никогда так не делал.

– Да, дядя, я уже легла.

Сперва появляется его выдающийся живот, и только затем, покачиваясь, входит он сам. Дядя Элджернон и сам уже в халате, а в руке у него тарелочка с куском торта. Видимо, без ночного перекуса дядя не может.

– Я заметил, что ты за ужином была сама не своя. И пары слов не сказала – очень странно для такой болтушки, как ты. Да и еду только размазывала по тарелке, ни кусочка не съела.

– Не было аппетита.

– Я принес тебе торт, – сообщает он, пристраивая тарелку мне на тумбочку. – Вдруг проголодаешься.

Этот поступок меня удивляет, дядя к таким душевным порывам не склонен.

– У меня желудок свело.

– Так он же не для желудка! Шоколадный торт, он для головы.

Редкий случай, когда дядя Элджернон прав. Он не может этого знать, но сладкое вызывает выброс дофамина, гормона счастья.

– Может, попозже, спасибо. – Дядя Элджернон впервые проявил заботу по отношению ко мне, и кто бы мог подумать, что он предпочтет выразить ее не словами, а тортом.

Удовлетворенный, дядя кивает и направляется к двери.

– До завтра, Ребекка.

Люси выходит следом за ним.

– Доброй ночи, леди Ребекка.

– Только не гаси свет! – прошу я. – Не сегодня. – Мне страшно остаться в темноте и заново переживать все ужасы этого дня.

Пару часов я кручусь в кровати, сажусь, взбиваю подушки, ложусь снова, затем встаю, хожу по комнате, снова ложусь, потом сажусь за письменный стол и пытаюсь изгнать демонов Бедлама, записывая все, что пережила днем, – еще один набросок, который я добавлю в диссертацию. Потом снова меряю шагами комнату, но спать так и не хочется.

Дом давно погрузился в тишину, уже глубокая ночь, и тут я слышу тихий «тук-тук-тук» по стеклу одного из окон.

Подхожу, а там, у подоконника, стоит Рид.

35

Открываю задвижку, поднимаю створку окна, и он просовывает голову в комнату.

– Работает и в обратную сторону, – негромко замечает он, и в этом полушепоте тембр его голоса кажется еще теплее.

– Ты не спишь?

– Собирался спросить тебя о том же. – Он перекидывает ногу через подоконник: – Можно войти?