Сны с чёрного хода 2 - Алексей Небоходов

лёгким голодом, но он был не острой болью, а скорее привычным чувством, с которым не споришь. Завтрак был простым, но достаточным – кусок хлеба с маслом, иногда с сахаром, чай, который чаще всего был крепким и терпким.

Щи, сваренные на кости, были не такими пустыми, как ей вспоминалось – в них попадались кусочки мяса, пусть и редкие, но настоящие. В доме не было изобилия, но никто не оставался голодным. Всё приходилось добывать трудом: таскать воду, заготавливать дрова, мыть полы, стирать вручную. Работа была привычной, рутинной, не спрашивающей, хочет ли она этого, но не жестокой. Она была частью жизни, такой же необходимой, как дыхание.

Лия привыкла к ней так же, как привыкала к смене сезонов, к необходимости вставать раньше солнца, к уставшим рукам и вечному запаху влажного белья, которое сохло в доме зимой. Здесь не заботились о её мечтах, но и не считали её обузой, просто принимали как данность, как одну из частей хозяйства, которая должна работать наравне со всеми.

Работа не кончалась никогда, а усталость становилась её постоянным спутником, растягиваясь на долгие часы, когда ей приходилось таскать воду, заготавливать дрова, чистить полы и стирать в ледяной воде. Дом всегда требовал ухода, а жизнь здесь не давала права на леность, превращая каждую обязанность в непреложное правило. Никто не спрашивал, хочет ли она этого – так просто было устроено всё вокруг, и ей приходилось подчиняться этому ритму, растворяясь в нескончаемых делах, которые заполняли дни до последней минуты.

Она всегда что—то делала: таскала воду, колола дрова, чистила пол, драила закопчённую плиту, стирала в ледяной воде. Она была дешёвой рабочей силой в доме, где никто не заботился о её будущем. Каждый день был похож на предыдущий, каждый час – борьбой за то, чтобы не услышать недовольный окрик, чтобы не попасть под тяжёлый взгляд, чтобы просто дожить до вечера, спрятавшись под тонким одеялом в этой самой комнате, вжавшись в стену, пытаясь сделать себя как можно меньше.

Годы прошли, а она так и не смогла стереть это из памяти. Каждый раз, когда жизнь предоставляла ей возможность шагнуть дальше, уйти от этих воспоминаний, они всё равно настигали её в снах, в случайных запахах, во вспышках чужих голосов.

Она убеждала себя, что это не имеет значения, что её нынешняя жизнь – единственная настоящая, но прошлое всегда оставалось в тени, напоминая о себе в самые неожиданные моменты. И вот теперь оно не просто настигло, оно поглотило её целиком, затянуло в себя, лишив всего, что было потом. Всё, чего она достигла, исчезло, оставив её в этой реальности, которую она старалась забыть.

Лия закрыла глаза, но даже во тьме прошлое не исчезало. Она чувствовала, как комната будто сжимается вокруг неё, как холод снова становится привычным, как страх, который казался давно забытым, вновь оживает, обволакивая кожу липкой плёнкой.

Значит, это снова её жизнь? Значит, всё, что было после, – её книги, её успех, её друзья – этого никогда не существовало?

Она глубоко вдохнула, но воздух в лёгкие вошёл тяжёлый, спертый, как будто он уже был чужим, использованным кем—то другим.

И в этот момент она услышала шаги за дверью.

Медленные, неспешные, тяжёлые. Половицы под чужими ногами привычно застонали. В груди что—то сжалось, инстинкт заставил её замереть, затаить дыхание, как делала это тысячи раз раньше, слушая, как в другой комнате что—то переставляют, шуршат одеждой, откашливаются.

И затем, сквозь шум её собственных мыслей, сквозь прерывистый ритм дыхания, сквозь тишину, в которой дрожала её беспомощность, раздался голос.

– Лия!

Низкий, хрипловатый, наполненный привычной резкостью, сухим раздражением.

Этот голос принадлежал женщине, чей холодный взгляд с годами не потеплел ни на градус, чьё присутствие в доме означало бесконечные обязанности, упрёки и необходимость угадывать настроение, чтобы избежать наказания. Мачеха – слово, которое никогда не звучало для Лии как что—то родное.

Это был человек, который принял её не по доброй воле, а потому, что так сложилось, и напоминал об этом ежедневно. Её тон всегда был отрывистым, её слова – требовательными, а ласка существовала только как пустая форма в глазах окружающих. Именно этот голос, звучащий за дверью, делал прошлое окончательным и неоспоримым.

Внутри что—то оборвалось, и холод, живший в этом доме, разлился по телу, сковывая каждую мышцу, словно тяжёлый панцирь. Она чувствовала, как страх, которому, казалось, давно не было места в её жизни, просыпается снова, пробираясь в самое сердце, возвращая ту старую, болезненную привычку – быть настороже, не дышать слишком громко, не привлекать к себе внимания. Всё внутри неё знало, что этот голос не предвещает ничего хорошего.

Этот голос был ей слишком знаком. Голос, который никогда не звучал с теплом, никогда не говорил добрых слов, не произносил её имени с лаской. Голос, который всегда был приказом, требованием, очередной ношей, которая ложилась ей на плечи.

Она снова здесь, в этом доме, где каждая трещина на стене, каждая потёртость на полу помнила её детство, наполненное бесконечной обязанностью угождать, подчиняться, быть тенью. Она снова та Лия, которая когда—то не могла уйти, не могла ослушаться, не могла позволить себе даже мечтать о свободе, потому что в этом доме свободы не существовало.

Шаги за дверью затихли, но Лия не двигалась. Она слышала, как мачеха что—то бормочет себе под нос, как скрипит половица под её ногой, как воздух в доме наполняется тем тяжёлым, привычным ощущением ожидания, которое всегда предшествовало очередному приказу. Здесь не было случайных движений, не было суеты, не было беспечных слов – только необходимость всегда быть наготове, угадывать настроение людей, от которых зависела её жизнь.

Она прикрыла глаза, глубоко вдохнув, но это не принесло облегчения. Воздух был спертым, влажным, пропитанным затхлой сыростью, с примесью гари, старого табака, давних, въевшихся в мебель запахов еды. Этот дом впитывал в себя время, страх, утомлённые шаги, голоса, которые с годами становились всё громче, жёстче. Он жил своей тяжёлой, вязкой жизнью, не давая тем, кто в нём находился, дышать свободно.

Этот дом всегда был полон звуков, но в нём жили лишь трое – мачеха, отчим и Лия, существовавшие рядом, но не вместе, связанные только необходимостью делить одну крышу. Они не стали ей семьёй, не дали ей ни тепла, ни ощущения принадлежности. Их присутствие ощущалось в каждом предмете, в каждом взгляде, в каждом невыраженном чувстве, которое следовало угадывать, чтобы не попасть под раздражённый окрик или молчаливое неодобрение.

В этом доме все были сами