Сны с чёрного хода 2 - Алексей Небоходов

себе, другой просто поставил напротив. Запах спирта смешался с запахом вчерашнего хлеба и табака. Первую рюмку он выпил молча, потом налил снова, потом ещё, и вскоре его дыхание стало тяжёлым, слова – размытыми, движения – резкими. К ночи он был уже в хлам, валялся на лавке, бормоча что—то невнятное, и в этой пьяной, глухой тишине было что—то угрожающее. Теперь Лия осталась с ним одна.

С того вечера в доме повисла новая, гнетущая тишина, в которой что—то незримо сдвинулось, изменилось, сделалось опасным. Лия не могла точно сказать, когда это началось, но отчим больше не был тем безразличным, грубым мужиком, который воспринимал её как часть обстановки. Теперь он смотрел на неё иначе, его глаза дольше задерживались на ней, и в этом взгляде читалось нечто тревожное, липкое, оставляющее холодный след внутри. Она чувствовала его присутствие даже тогда, когда он молчал, замечала, как его тень задерживалась у дверного проёма, как он будто ждал чего—то, чего она не могла или не хотела понять.

Он никогда не был добрым, но в его присутствии раньше чувствовалось равнодушие. Он не любил её, не заботился о ней, но и не видел в ней ничего особенного. Просто ещё один человек в доме. Теперь же в его взгляде появилось что—то другое. Чёрное, плотное, липкое, то, что Лия сразу не могла назвать, но от чего внутри холодело.

Он следил за ней, и это уже не было простым взглядом. Лия чувствовала, как его глаза цеплялись за её движения, впивались в неё, даже если он сидел молча, сжимая в пальцах сигарету, выпуская в воздух сизые кольца дыма. Раньше он не обращал на неё внимания, а теперь задерживался в дверном проёме, наблюдал, когда она мыла посуду, словно высчитывал что—то, о чём она не хотела знать. Его взгляд неотступно следовал за ней, в нём было что—то затаённое, что—то вязкое, заставляющее холодок пробегать по её спине. Даже когда он молчал, даже когда казалось, что ничего не происходит, она чувствовала его присутствие, знала, что он где—то рядом, за спиной, за стеной, в тени, откуда за ней наблюдали.

Теперь в доме были только они двое, и эта тишина, эта замкнутость пространства делала время невыносимо медленным. Каждая ночь длилась бесконечно. Как только солнце опускалось за горизонт, стены будто смыкались вокруг, воздух становился густым, пропитанным напряжением, которым было трудно дышать. Мир за пределами дома исчезал, а внутри оставались лишь шаги – его шаги, мерные, ленивые, неторопливые, но в этих звуках было что—то отдалённо нехорошее, что—то, что не давало ей уснуть.

Он ходил по коридору, останавливался у её двери, задерживался, будто что—то решая, прежде чем снова удалиться, но через некоторое время возвращался. Это повторялось каждую ночь, и каждую ночь страх разрастался в ней, сжимал ей горло, подталкивал запирать дверь, хотя она знала, что это не поможет. В этом доме замки были такими же старыми, как стены, двери давно не держались в косяках, однажды он просто повернёт ручку сильнее, и тогда уже ничего нельзя будет изменить.

Ночь накрыла дом, растворяя его в темноте, где тени сгущались, а воздух наполнялся влажной тяжестью. Лия спала неглубоким, тревожным сном, в котором не было ни покоя, ни забвения – только вязкая, затхлая тьма, в которой размывались мысли, чувства, реальность.

Она не слышала, когда отчим вошёл.

Не почувствовала, как дверь бесшумно приоткрылась, как шаги, мерные, тяжёлые, приблизились к её кровати. Сон окутывал её, не позволяя осознать, что в комнате больше нет пустоты, что воздух вдруг стал гуще, пропитался чужим присутствием.

Вдруг, сквозь вязкую пелену сна, что—то грубое, чужое прорвалось в её сознание, вырывая её из беспамятства. Тело непроизвольно дёрнулось, словно инстинктивно отталкивая вторжение, но разум ещё не осознавал происходящее, блуждая где—то между реальностью и глубокой, липкой тьмой, которая не давала ему очнуться полностью.

Чья—то грубая рука сжала её бедро, тёплое, крепкое дыхание коснулось плеча. Ночная рубашка, тонкая, как бумага, зашуршала, когда пальцы грубо дёрнули ткань вверх, обнажая её кожу. Что—то в этом движении было окончательным, не требующим ответа, не оставляющим выбора.

Лия разлепила веки, но тело оставалось неподвижным, будто оцепеневшим от холода или парализованным от усталости, которая проникала в каждую клетку. Она осознавала происходящее, но внутреннее онемение сковало её, не давая возможности даже пошевелиться, как если бы любое движение означало принятие реальности, от которой она пыталась отстраниться.

Темнота скрывала черты лица, но она знала, кто это. Знала по запаху – глухому, терпкому, пропитанному спиртом и потом. Знала по тяжести тела, по его тени, заслонившей полумрак комнаты, по тому, как воздух вокруг неё вдруг стал давящим, удушающим, затягивающим, как липкое болото.

Он не произнёс ни слова, словно всё, что происходило, не требовало объяснений и не нуждалось в лишних звуках, а существовало само по себе, неоспоримо, без возможности изменить ход событий. Лия тоже не заговорила, не из страха, не из желания избежать худшего, а потому, что внутри неё уже наступила тишина – глухая, удушающая, затягивающая, словно ночь, в которую не проникнет ни один звук.

Тело Лии не сопротивлялось, даже не дёрнулось и не замерло в напряжении – оно просто перестало принадлежать ей. Веки снова опустились, дыхание стало поверхностным, неглубоким. Она ушла туда, где её не было, где это не касалось её, не принадлежало ей, не происходило с ней.

Он вошёл в неё резко, грубо, не замечая её безразличия, или, возможно, именно этого и ожидая. Дыхание стало тяжелее, рванее. Движения – размеренными, полными той уверенности, которую он чувствовал, зная, что она не сбежит, не запротестует, не сделает ничего, что могло бы помешать ему получить то, чего он хотел.

В комнате было темно, но даже в этой чернильной мгле она ощущала его присутствие, его тяжёлое, прерывистое дыхание, насыщенное водочным перегаром, его горячий, липкий выдох, ложившийся на её лицо. Он сопел, хрипел, двигался, не заботясь о том, что она не отвечает, не реагирует, не сопротивляется. Тьма скрывала его черты, но не могла скрыть мерзкий ритм, тяжесть, которая давила её вниз, подавляя, подчиняя, заставляя забыть, что когда—то у неё была своя жизнь, своё тело, своя воля.

Мир сузился до шороха ткани, до глухого скрипа кровати, до резкого запаха водки и тёплого, горячего дыхания, которое ложилось на её шею.

Лия не знала, как долго это длилось, но время для неё перестало существовать. Оно не текло, не тянулось мучительно долго, но и не ускорялось – оно