Сны с чёрного хода 2 - Алексей Небоходов

просто растворилось, словно утратило всякий смысл. Каждый момент сливался в вязкую, тёмную тишину, где не было ни начала, ни конца, только чужое дыхание, чужие движения, чужая тяжесть, которая давила её вниз, вдавливала в постель, стирая остатки её «я».

Она просто лежала, глядя в темноту, ощущая, как тело движется под весом чужой воли, как её кожа впитывает жар, но не чувствует тепла, как внутри не остаётся ничего, кроме вязкой пустоты.

А потом, когда темнота наполнилась хрипами и приглушёнными стонами, когда дыхание стало резким, частым, прерывистым, словно симфония, достигшая кульминации, Лия поняла – всё кончилось.

Отчим тяжело выдохнул, замер, затем небрежно отстранился.

Лия осталась неподвижной, словно застыв в этом моменте, который теперь принадлежал не ей, а чему—то чуждому, враждебному, поглотившему её без остатка. Её тело больше не чувствовало ни холода, ни боли, ни усталости – только пустоту, расползающуюся по внутренностям, медленно, как вода, заполняющая трещины в камне.

Лежала неподвижно, с открытыми глазами, глядя в темноту, в которой не было ничего.

И не будет. Она знала это так же точно, как знала, что её жизнь теперь сведена к пустоте, в которой нет ни будущего, ни надежды. Всё, что происходило сейчас, навсегда запечатается в её памяти, вытесняя остатки прошлого, которое когда—то казалось ей реальным. Теперь была только эта темнота, этот запах, эта невыносимая тишина, которую уже ничем нельзя было нарушить. А если и можно, то никто не услышит.

После той ночи что—то внутри неё сломалось. Не резко, не с громким хрустом, а тихо, постепенно, как если бы треснула тонкая стеклянная перегородка между тем, что она помнила о себе, и тем, кем она теперь стала. Лия не сопротивлялась. Она просто продолжала существовать, делая всё, что от неё требовалось, не задавая вопросов, не задумываясь о смысле.

Отчим пил всегда, но теперь он пил не один.

Сначала это началось с молчаливого наблюдения. Лия сидела за кухонным столом, слушая, как он наливает в гранёный стакан мутноватую жидкость, как опускает в неё губы, как в нос ударяет знакомый резкий запах. Он пил медленно, смакуя, хрипло вздыхая после каждого глотка. Потом ставил стакан, смотрел на неё, словно ждал чего—то.

Однажды он поставил перед ней второй стакан.

– Пей.

Она не ответила, не двинулась, но рука сама потянулась к холодному стеклу. Первый глоток обжёг горло, разорвал нутро огненным кольцом. Она закашлялась, губы скривились в гримасе, но отчим лишь хмыкнул, как будто ожидал именно такой реакции.

– Ничего, привыкнешь.

Сначала водка была терпкой, жестокой, обжигающей. Она сдавливала дыхание, разрывала нутро, вызывала приступы кашля и слёзы, которые Лия быстро стирала тыльной стороной ладони, не позволяя себе выглядеть слабой. Но с каждым вечером она замечала, что огонь внутри становился мягче, что привычка сглатывать боль превращалась в естественное движение, что выпивка больше не воспринималась как что—то чуждое. Запах перегара перестал казаться отвратительным, утреннее похмелье – чем—то, чего стоит бояться.

Постепенно она начала узнавать этот мир, в котором стакан заменяет разговор, а крепкий алкоголь – тепло. Она привыкла. Алкоголь становился привычным, и его присутствие в её жизни больше не вызывало вопросов. Он был чем—то само собой разумеющимся, как дыхание или работа. Она уже не думала о том, почему пьёт – она просто пила, как если бы по—другому уже не умела.

Сначала это было просто способом забыться. Несколько глотков перед сном, чтобы не чувствовать. Чтобы темнота была не такой тяжёлой, чтобы звук шагов за дверью не вызывал внутренней дрожи. Алкоголь размывал реальность, стирал страх, убаюкивал. В те минуты, когда голова начинала кружиться, а мысли становились тягучими, как патока, можно было не быть собой.

Но потом границы исчезли.

Она уже не помнила, когда это переросло в привычку. Когда стакан перед сном стал обязательным, когда ночи без него казались бесконечными, когда утреннее похмелье перестало быть чем—то необычным. Водка пропитывала её кровь, делала тело ватным, мысли – ленивыми, тяжёлыми.

Лия работала в колхозе, как и все. Поднималась рано, тянула тяжёлые корзины, мёрзла под пронизывающим ветром. Сгибалась над землёй, над бесконечными рядками картошки, травы, которая вновь и вновь пробивалась между сухих стеблей, заставляя её руки механически выдёргивать, выбрасывать, выдёргивать, выбрасывать.

А потом снова пила.

Отчим смотрел на неё с одобрением, с тем ленивым, самодовольным прищуром, который стал её личным приговором.

– Вот и молодец, – сказал он однажды, ставя перед ней бутылку. – Женщина должна быть покладистой.

Лия не ответила.

Каждый вечер становился одинаковым. Водка. Запах табака. Его дыхание. Жёсткие пальцы на её коже. Постель, ее тело двигающееся под отчимом, пахнущим потом и алкоголем. Пустота, которую она больше не пыталась заполнять мыслями.

Каждый новый день был похож на предыдущий, теряя очертания, сливаясь в монотонный поток рутины, из которого не было ни выхода, ни смысла пытаться выбраться. Лия не строила планов, не размышляла о будущем, не искала надежду, потому что больше не видела в этом необходимости.

Она не думала о побеге не из—за страха или невозможности, а потому, что в её жизни не осталось ни воли, ни желания бороться. Казалось, что так было всегда, что она всегда жила в этом доме, пила по вечерам, выполняла свою часть работы и не задавала вопросов. То, что раньше казалось несносным, теперь воспринималось просто как данность, как часть её существования, в котором не было ни мечты, ни цели.

Отчим был доволен. Ему не нужно было, чтобы она уезжала, что—то меняла, искала другую жизнь. Здесь, в этом доме, она была для него как вещь, которая всегда под рукой. Согреет зимой, приготовит еду, не задаст лишних вопросов, не попробует сбежать.

Постепенно в её памяти что—то стиралось.

Иногда ей казалось, что она что—то забывает, что в её жизни когда—то было другое. Но водка размывала эти мысли, делала их нереальными.

Институт, университетские аудитории, запах книжных страниц, разговоры о литературе – когда—то всё это казалось таким важным, живым, настоящим. Москва, шумная, наполненная светом, город, который манил её возможностями, мечтами, надеждой на будущее. Но теперь эти образы казались чужими, ненастоящими, как старые выцветшие фотографии, которые уже не вызывают эмоций.

Она пыталась вспомнить, когда перестала верить в их реальность, когда впервые усомнилась в том, что это было её жизнью, а не просто выдумкой, навеянной туманными снами. Может, это никогда не существовало? Может, не было ни поездов, ни лекций, ни новых людей? Может, Москва была не больше, чем миражом, иллюзией, которой она когда—то пыталась себя согреть? Сейчас это казалось