Сны с чёрного хода 2 - Алексей Небоходов

по себе, каждый живя своей жизнью, но при этом вынужденно вовлечённые в повседневную рутину, где никто не заботился о чужих желаниях или нуждах. Их присутствие ощущалось в каждом предмете, в каждом взгляде, в каждом невыраженном чувстве, которое следовало угадывать, чтобы не попасть под раздражённый окрик или молчаливое неодобрение. Они жили вместе, но каждый сам по себе, связанных лишь обязанностями и необходимостью сосуществовать под одной крышей.

Отчим – крупный, грузный, с вечным запахом перегара, от которого становилось дурно. Лия помнила его небритое лицо, синие от алкоголя губы, тяжёлую походку. У него всегда было два состояния: полное безразличие или раздражённая грубость. Он не разговаривал с ней, а только бросал короткие, отрывистые фразы, с которыми невозможно было спорить.

– Вон с глаз, – говорил он, когда она попадалась ему под руку.

– Ещё не всё убрано, – бросал, не глядя, когда заходил в кухню и видел, что она присела на табуретку на минуту.

Иногда он мог пройти мимо, не заметив её, иногда – задержать взгляд, скривив губы, будто хотел сказать что—то, но передумывал. И тогда Лия знала: лучше уйти, лучше не давать ему повода.

Мачеха – сухая, как выцветшая старая трава, вечно недовольная, с поджатыми губами, от которых не ждали ни улыбки, ни сочувствия. Её движения всегда были быстрыми, точными, резкими, словно она боялась, что если остановится хоть на минуту, всё вокруг посыплется прахом. Лия никогда не видела, чтобы та сидела просто так. Даже если на секунду присаживалась на край стула, руки её не останавливались: тёрли подол фартука, разглаживали складки на одежде, перебирали спички в коробке, проверяя, не отсырели ли.

– Не стой столбом, – говорила она, даже если Лия просто проходила мимо.

– Чего ждёшь? Сама не видишь, что надо сделать? – это звучало почти каждый день.

Этот дом не был местом для детства, здесь не знали игр и беззаботного смеха. Здесь каждый час был заполнен делами, и жизнь представляла собой бесконечный круг забот, в котором не оставалось времени на мечты или собственные желания. Жизнь – это работа, а не твои глупости, – бросала мачеха, когда замечала, что Лия задержалась в углу, глядя в окно, будто там можно было найти что—то, кроме серых домов, кривых заборов и грязных дорог.

Почти взрослая девочка была для неё чем—то вроде обязанности, необходимой, но не вызывающей ни привязанности, ни желания заботиться. Просто ещё один человек в доме, которому нужно давать задания, следить, чтобы выполнял, и не тратить на него лишних слов.

Лия знала этот распорядок наизусть. Утро начиналось с дел, которые она не выбирала, день заканчивался усталостью, которая не имела смысла. Сколько раз, когда она была подростком, она мечтала, что сбежит. Что уедет, поступит в институт, будет жить в городе, где не нужно разогревать воду в ведре, чтобы вымыть руки, где можно выйти из дома и раствориться в толпе, где никто не посмотрит на неё с раздражённым ожиданием, что она должна чем—то себя оправдать.

Но этого не случилось. Она не уехала, не пересекла границы, за которыми начиналась другая жизнь. Она осталась здесь, в доме, который никогда не был для неё родным, среди людей, которые воспринимали её как лишний рот. Всё, о чём она мечтала, осталось за порогом этой реальности, растворилось в несостоявшихся решениях, в нерешительности, в невозможности сделать шаг вперёд. Она не поехала в Москву, не сдала экзамены, не поступила в институт.

Книги, которые она могла бы написать, так и не были придуманы, её имя никто не знал, её голос никогда не прозвучал громче кухонного радио. Её жизнь остановилась здесь, в этой деревне, и будущее, которое она видела перед собой, исчезло, оставив лишь бесконечную череду однообразных дней.

Лия сидела на кровати, сжимая тонкую ткань ночной рубашки, чувствуя, как в горле встаёт знакомый ком, тот самый, что с детства мешал дышать, когда приходилось глотать слова, не произнеся их. В голове не было отчётливых мыслей, только глухое, вязкое осознание: она застряла здесь, в этой жизни, которая когда—то казалась ей чужой, но теперь вновь стала её настоящим.

За дверью послышались новые звуки. Где—то на кухне стукнула кастрюля, заскрипел стул, раздался короткий вздох, в котором слышалось раздражение. Мир вокруг оживал, наполнялся привычными, но невыносимыми деталями. Эта жизнь снова сжимала её, подчиняла себе, забирала возможность что—то изменить.

Слабый свет из окна ничего не прояснял, а только делал комнату ещё более мрачной, превращая стены в серые, невыразительные плоскости, за которыми не было ничего, кроме холода и безразличия. Когда—то она представляла, как уйдёт отсюда, как будет жить там, где по утрам пахнет свежим хлебом, где окна выходят не во двор, засыпанный грязным снегом, а на широкие улицы, наполненные светом.

Но вместо этого ей предстояло прожить всё заново.

Рука машинально потянулась к волосам, но даже их мягкость не приносила утешения. Её взгляд скользнул по комнате, остановился на старом шкафу, на потрескавшемся зеркале, в котором отражался тёмный силуэт. В этом доме ничего не изменилось.

Она почувствовала, как в груди нарастает глухая, тянущая тяжесть, но подавила её, стиснула зубы, заглушила любую попытку жалости к себе. Она знала, что этот дом не терпит слабости. Здесь нельзя было показывать слёзы, нельзя было ждать утешения, нельзя было просто сказать, что тебе плохо.

Из кухни донёсся голос мачехи. Хриплый, отрывистый, с той же неизменной, въевшейся в него тяжестью.

– Лия!

Звук её имени, произнесённый этим голосом, будто захлопнул перед ней дверь, отрезав прошлое от настоящего, стирая любую надежду на то, что это – просто сон.

Дни потянулись медленно, в вязком однообразии деревенского быта, словно кто—то закрутил время в тугой узел, не позволяя ему двигаться вперёд. Лия выполняла привычные дела: топила печку, мыла пол, резала хлеб ровными, аккуратными ломтями, словно от этого зависела её жизнь. Она чувствовала, что дом снова подчиняет её себе, втягивает в этот глухой ритм, в котором каждое движение заранее предопределено, а любое отклонение от распорядка воспринимается как нечто ненужное, опасное.

Когда во двор вошла учительница, Лия не сразу узнала её. Не потому, что та сильно изменилась, а потому, что для неё самой прошло слишком много времени. В её памяти Мария Сергеевна осталась строгой, энергичной женщиной, чьи глаза всегда светились ожиданием будущего, которым она жила вместе со своими учениками. Теперь же перед Лией стояла та же учительница, но казалось, будто они принадлежат разным мирам. Этот голос, уверенный, чуть суховатый, с привычной ноткой наставничества, звучал так, словно был перенесён