Лоренца дочь Великолепного - Ева Арк

Оставив охрану на улице, король вместе с Джемом и кардиналом вошёл в базилику. В этот момент барон де Монбар, наконец, заметил Лоренцу и несколько раз прогарцевал на лошади мимо неё.

– Мне кажется, этот бургундец крутится поблизости не ради моих прекрасных глаз, – проворчал Коммин, – потому что мы с ним не перевариваем друг друга.

– Он постоянно преследует Лоренцу, – пожаловался д’Эворт.

Аргиропулос же, усмехнувшись в усы, неожиданно произнёс знакомую Лоренце фразу:

– Trahit sua quemque voluptas (Каждого влечёт его страсть).

Тогда советник обратился к Лоренце:

– Держитесь от Монбара подальше, мадемуазель де Нери. По слухам, он убил во время поединка ревнивого мужа одной дамы, а другую увёл чуть ли не из-под венца, из-за чего той пришлось уйти в монастырь.

– Благодарю Вас за предупреждение, сеньор, – ответила девушка.

После чего, желая увести разговор от опасной темы, добавила:

– А я думала, что Вы тоже родом из Бургундии.

– Нет, я – фламандец. Мой отец Колар де Коммин был в своё время верховным бальи Фландрии, входившей во владения герцогов Бургундских, и кавалером ордена Золотого Руна. Отец же Карла Смелого, герцог Филипп, прозванный Добрым, крестил меня. Потом я стал советником и камергером его сына. Но из-за его безумной политики перешёл на службу к королю Людовику (упокой Господь его душу), который был настолько мудр, что с ним невозможно было допустить ошибки, если только повинуешься во всём, что он повелел, и ничего не добавляешь от себя.

– Мой дед тоже был фламандцем, – заметил Даниель.

Когда Карл VIII со своей свитой проехал мимо них, кардинал Валенсии вдруг повернул голову и загадочный взгляд его тёмных глаз остановился на Лоренце. Смутившись, девушка поспешила следом за дамами в церковь, в то время как мужчины задержались, чтобы попрощаться с Коммином.

В широком внутреннем дворе, именуемом «Paradiso», паломники предавались размышлениям и умывались в фонтане. Он был выполнен в виде сосновой шишки, отлитой из бронзы, по которой стекали струйки воды, и находился под конической крышей, стоящей на высоких порфирных колоннах. Дальше, в глубине, выстраивались в ряд пять нефов с мраморными колоннами, чьи коринфские капители украшал орнамент в виде листьев. Главный неф отделяли от двух боковых высокие аркатуры. Колонны, удерживавшие свод над алтарём, были выполнены из порфира, как и плиты пола. От многочисленных росписей, мозаик, витражей и часовен разбегались глаза. Тут же находились гробницы пап, епископов, прелатов и аристократов. Что же касается могилы Апостола, то она была окружена паломниками и нужно было дожидаться своей очереди, чтобы помолиться возле неё.

– Сударыня! – неожиданно услышала Лоренца знакомый голос.

Обернувшись, она увидела Монбара.

– Мне нужно поговорить с мадемуазель де Нери, – сказал капитан донне Аврелии, в то время как донна Марцелла с любопытством разглядывала его.

– Только в моём присутствии, сеньор.

Пожав плечами, капитан спросил у Лоренцы:

– Вы, я вижу, уже затеяли какое-то новое предприятие и вовлекли в него беднягу д’Эворта?

– Нет, я приехала в Рим на богомолье.

– Вы, что же, дали обет?

– Да.

Монбар пожал плечами:

– Всё-таки Вы – самая загадочная из всех девиц, которых я только знал, мадемуазель де Нери.

– Вероятно, потому, что, в отличие от Ваших прежних знакомых, сеньор, у меня нет ни мужа, которого Вы могли бы убить, ни жениха, у которого увели бы меня из-под венца.

– Уж не ревнуете ли Вы меня?

Дочь Великолепного покраснела:

– Простите, но нам нужно идти.

– Подождите! – остановил её Монбар. – Возможно, мы с Вами больше не увидимся, ведь впереди у нашей армии тяжёлые бои. Поэтому я хочу, чтобы Вы знали: сколько бы ни было у меня женщин, я люблю только Вас! И ничего не могу с этим поделать. Вы – моя болезнь и я чувствую, что мне никогда не выздороветь!

Прежде, чем девушка успела опомниться, капитан исчез. Донна Аврелия же закатила глаза, после чего спросила у своей спутницы:

– Вы всё слышали, донна Марцелла?

– Да, мадонна, хотя я не знаю французский язык…

– И слава Богу!

– …но мне показалось, что этот зеленоглазый сеньор по уши влюблён в донну Лоренцу.

Признание Монбара произвело такое впечатление на девушку, что она думала о нём весь оставшийся день. Ночью Лоренца проснулась от холода и решила сходить за горячими угольями для жаровни, так как Катрин спала на кухне. В гостиной возле камина дочь Великолепного увидела Аргиропулоса.

– Что ты здесь делаешь, мэтр Мануил?

– Я размышлял о трактате, который пишу.

– А о чём твой трактат?

– О кровообращении.

– Наверно, ты пишешь на латыни?

– Нет, на греческом.

– А почему именно на греческом?

– Потому что я сам – грек. За год до того, как турки осадили мой родной Константинополь, мой отец, Иоанн Аргиропулос, перебрался с семьёй во Флоренцию по приглашению Козимо Медичи. Там он стал обучать его сыновей греческому языку и литературе. Ну, а мне с детства больше нравились естественные науки и после смерти Козимо я стал личным врачом нового правителя, Пьеро, а затем – Лоренцо.

– А зачем ты приезжал во Францию?

– Дело в том, что французский король тогда заболел и попросил Великолепного прислать к нему хорошего лекаря.

– И ты вылечил короля?

– Да, после чего вернулся во Флоренцию, хотя Людовик ХI уговаривал меня поступить к нему на службу.

– Ты обещал составить мой гороскоп, мэтр Мануил, – после паузы напомнила врачу Лоренца.

– Я его составил.

Порывшись в кармане своего плаща, Аргиропулос протянул девушке пергамент с какими-то таинственными цифрами, знаками и окружностями.

– Но я ничего в этом не понимаю, – растерялась та.

Забрав у неё назад пергамент, врач начал объяснять:

– Сначала я должен поведать Вам кое-что об астрологии, которую многие считают наукой, доступной лишь избранным и связанной с некоторой тайной. На самом деле в ней нет ничего потустороннего. Хотим мы этого или нет, но люди живут по тем законам, которые определяют планеты. Поэтому с самого рождения каждый человек наделён своей судьбой.

– Значит, мы не в силах ничего изменить? – дочь Великолепного вспомнила, с какой горячностью выступал против астрологии покойный граф Мирандола, считавший, что судьбу человека определяет сам человек, а не далёкие звёзды.

– Почему