Крапива. Мертвые земли - Даха Тараторина

– Не защитило, стало быть, тебя проклятье…

Крапива одернула рукава, прикрывая травяной рисунок, но тут же, опомнившись, встрепенулась:

– То не проклятье, а дар. Кабы я не боялась всех вокруг, он и не жалил бы! Но ты научила меня, что кругом враги…

– Так враги и есть! Доченька… – Дола потянулась к ней обнять, но все же не решилась. – Поверь матери, мать жизнь знает.

Крапива поджала губы:

– Да откуда бы тебе? Ты из Тяпенок ни разу-то не выезжала.

Тень легла на чело женщины.

– Выезжала. Раз… Глупая была. Молодая. Красивая… Вот как ты.

В глазах ее задрожали слезы. В темных глазах, частых для срединников. Такие же глаза были и у братьев, и схожие у отца. Одну лишь Крапиву Рожаница наградила синими очами да пшеничными волосами, редкими для их края.

– Матушка…

Дола прошептала:

– Шляхи не всегда брали у нас лишь десятину.

Слезы покатились по морщинистым щекам. Рано Дола постарела, ох рано. Словно несла всю жизнь непосильную ношу.

Крапива обмерла:

– Матушка…

– Дай… сказать. – Слова давались непросто, каждое отзывалось болезненным ударом измученного сердца. – Прежде случались набеги… Одного племени, другого. Обыкновенно они забирали добро и убивали мужчин, кто попадался. Я мнила, что меня не тронут, вот и выскочила оборонить лю'бого молодца… И приглянулась одному из степняков.

– Шляхи не касаются женщин без их дозволения, – пролепетала Крапива.

А Дола ответила:

– Он походил на шляха разве что нарядом да оружием.

Голос сорвался, Дола потянулась к груди. Крапива подорвалась за снадобьями, но мать схватила ее за запястье.

– Он увез меня в Мертвые земли. Волок за собою, как рабыню, а на привалах… – Дола с трудом вытолкнула слова: – Не иначе сама Рожаница помогла сбежать. Домой я вернулась полуживая. Поседевшая. На сносях.

Женский угол, такой теплый и родной, осыпался пеплом. Ничего не осталось у аэрдын: ни неприступных стен, ни любящей семьи, ни идола Рожаницы под потолком с тлеющей пред ним лучиной. Все пропало. Да ничего и не было.

– Так вот отчего… Ты, верно, ненавидишь меня.

Хоть под пол бы провалиться, хоть улететь птичкой в окно, лишь бы не мучить больше мать с отцом… День за днем они видели синеглазую девку, день за днем вспоминали о случившемся.

И тогда Дола обняла ее впервые за долгие годы. Прижала крепко-крепко и сказала:

– Никогда, милая. Ни единого мига! Не было ненависти во мне. Да будет проклят мой мучитель, но ты… благословением Рожаницы стала! Одного я боялась с тех самых пор, как ты вошла в лета: что явится кто-то в наш дом, посадит тебя в седло и…

– И меня та же участь ждет. Этого ты боялась. И я вместе с тобою…

И ведь сделалось! И Крапива села в седло к незнакомцу да отправилась в неведомые края.

– Матушка…

– Не все сказала. – Дола потупилась. – Тот, кто увел меня… Он выглядел как твой шлях.

Оборвалось и умерло что-то внутри Крапивы. Заново зазвучали в голове песни Мертвых земель, что пел ей доверчивый нежный Шатай, но тоскливо звучала каждая из них.

А Дола продолжала:

– Был он самым высоким среди них. Светловолосым и худым. И глаза… Я глядела в них и все не могла поверить. Не должно быть у чудища таких глаз – синих, как озерцо лесное.

– Нет. Шатай добрый… И он молод, и… – Крапива уцепилась за последнюю надежду: – У него серые глаза! Он никак не мог…

– Не мог, – согласилась Дола. – Он не мог. Это сделал кто-то другой. И видно, не только я ему приглянулась.

– Ты, верно, ошиблась…

– Я много раз ошибалась, доченька. Больше, чем следовало бы. Но его лицо… я не забуду никогда.

Жестоки шутки твои, Рожаница! В целой огромной степи из множества шляховских племен привела ты к травознайке того единственного, кому не стать Крапиве мужем. А быть может, потому и привела?

Не придумали люди тех слов, которыми могли бы обменяться женщины, а сказывать, сколько пролилось слез, не дело. Лишь много позднее, утерев нос, Крапива воровато оглянулась на занавеску, за которой метался Деян, и спросила:

– А батюшка что же? Неужто не знает?

Усталое лицо Долы озарила улыбка, и словно теплым дождем смыло с него прожитые в тревоге годы.

– Кому знать, как не ему. Он от меня с того дня, как возвратилась, не отходил. А когда люди начали пальцем указывать, посватался.

– И чужое дите растил?

Дола поглядела через плечо дочери. Деян подкрался тихонько. Всегда-то он был тих и молчалив, предпочитая дела словам. Он осторожно отодвинул занавеску и подошел к ним. Поцеловал в темя сперва одну. Опосля вторую.

– Чужого не растил, – сказал он. – Только свое.

* * *

Стыдно сказать, но о Шатае Крапива за тревогами успела позабыть. Лишь много позже, когда дневное светило уже тронуло рыжиной избяные крыши, она вышла из дому за водой. И охнула: шлях сидел у калитки, смежив веки. Сидел и ждал. Ее ждал…

Она подошла неслышно. Хотела коснуться его плеча, но отчего-то медлила.

– Шатай…

Шлях и не вздрогнул. Это со стороны может почудиться, будто сын Мертвых земель задремал али отвлекся, на деле же он денно и нощно бдит, не подкрадется ли дикий зверь али еще какой враг.

– Аэрдын.

– Ты тут?

Шатай тоскливо улыбнулся:

– А гдэ мнэ эще быть?

– А чего… сидишь?

Он мотнул головой куда-то в сторону и спокойно пояснил:

– Чтобы этот… нэ вэрнулся.

– Прости глупую… Матушка захворала, у меня из головы все и…

Он приложил палец к губам:

– Тишэ. Сядь.

Крапива поставила наземь ведро и подчинилась.

– Закрой глаза. Слышишь?

Соседская корова недовольно подавала голос из хлева, в отяжелевших ветвях яблонь шептал ветер; травы, одной аэрдын слышимые, негромко пели на разные голоса.

– Что? – спросила Крапива.

– Раньшэ я думал, что нэ слышу стэпь, оттого что нэдостоин. Тэпэрь я думаю, что нэ слышу, оттого что она пэрэстала плакать. Мэчи большэ нэ звэнят, – благоговейно шепнул шлях.

Каким юным и спокойным он показался вдруг Крапиве! Каким добрым и… одиноким. Как сказать ему, едва отдышавшемуся с дороги, что весь путь он проделал зря? Что предал племя и бросил тех, кто его вырастил, отдал ради блага аэрдын все, что имел, а она не в силах просто сдержать обещание? Во рту у девки пересохло. Она вдруг бросилась ему на грудь и горько заплакала.

Крови и железа, войны и огня – ничего мужчины не страшатся так, как женских слез. И, дабы остановить их,