Крапива. Мертвые земли - Даха Тараторина

Кузнец, хотя и превосходил силой любого из схватившихся, сдался первым. Угостившись княжескими харчами, оробел и захромал прочь. Третьяк было его пристыдил, да и сам огреб от Власа, когда отвлекся, а Шатай добавил, не желая оставаться в стороне. Эти двое отступили первыми, хоть сами друзей и подговорили. Остальные же вдруг разом признали княжича.

– Ты уж не серчай, господине… – пробормотали они. – Что ж ты за шляха-то…

– Этот шлях, – нехотя рыкнул Влас, – смелее вас всех, вместе взятых! И на безоружного с дружками нападать не стал бы!

Как ни храбрился Шатай, а опереться о подставленное плечо пришлось. Правда, едва сообразив, что то плечо принадлежит княжичу, отстранился. Проводил взглядом удаляющихся парней и почти твердо произнес:

– Еще как стал бы! Будь бэзоружным ты.

– Да пошел ты.

– Сам… пошел… – С этими словами Шатай закатил глаза и осел на землю.

Княжич поглядел на него, подумал и, поборов желание хорошенько пнуть, поволок недруга отлеживаться в клеть.

* * *

Плохим Посадником Тур никогда не слыл. На расправу был скор, но без надобности не казнил, да и на милости не скупился. На колдовок да травознаек, как прежний Посадник, обиды не держал и вне закона их не ставил. Того больше, ходили слухи, что три его дочери и сами с ведьмами водятся, и Тур того не отрицал. Словом, мужик он был неплохой, а правитель так и вовсе хороший. Одна беда: за сына, погляди на него кто косо или ляпни недоброе, карал без промедления. Да и шутка ли? Единственный наследник, с таким трудом супругой выношенный, поздний ребенок… Не оставь Тур сына, после него, как водится, нового Посадника избрали бы люди. А Туру страсть как хотелось удержать власть в роду! Но то знали лишь приближенные, вроде Дубравы Несмеяныча. А и кому знать истину, как не родному брату? Рабочий люд решил проще: любит Тур сына сил нет как!

Красавец, умник, любимец женщин и друзей, баловень богов этот Влас, да и только. Однако Мертвые земли изменили и его. Оттого тошно было княжичу возвращаться в родной терем. Оттого хотелось выть, как степному волку. Но ни слова против он не сказал, когда Свея наряжала его в лучшие одёжи, что нашлись в деревне, когда привела самого статного жеребца, когда усадила в седло.

Сам только наследник был мрачнее тучи. Отчего же так? Да оттого, что, когда Шатай застал их с Крапивой вместе, лекарка влепила ему пощечину и крикнула:

– Ненавижу! Убирайся прочь! Ненавижу тебя! Уезжай и оставь меня в покое!

Ее крик до сих пор звенел в ушах, а щека, та самая, на которой остался уродливый ожог, горела от удара.

Когда после случившегося Влас увидал, что тяпенские парни обступили шляха, всего больше ему хотелось с ними вместе избить чужака до смерти. Тогда Крапива освободится от данного слова, тогда, быть может, и на Власа иначе взглянет. Но после шляха заломали и начали мять, и княжич отчего-то встал не против соперника, а с ним вместе. Отбил, ясное дело. И, преодолевая соблазн скинуть поганца в отхожую яму, оттащил в клеть. А теперь выезжал из тяпенских ворот и проклинал себя на чем свет стоит.

Дядька Дубрава Несмеяныч настоял, чтобы и его вывезли на телеге с княжичем вместе. Мол, он лучше растолкует брату, что да как. И не ошибся ведь!

Сколько страху натерпелись тяпенцы при виде оружного отряда во главе с Посадником Туром, одному Щуру известно. Свея и вовсе переживала так, что в кровь сгрызла пальцы, чего за ней не водилось с юности. Но стоило Туру узнать в верховом Власа…

Посадник, в отличие от брата, был невысок и дороден, к тому ж в возрасте. Однако с седла спрыгнул, как молодой кметь. Подбежал, на ходу не то смахивая слезы, не то протирая глаза.

– Иди отцу поклонись! – посоветовал дядька Несмеяныч.

Влас подчинился. Будто во сне он спешился и шагнул к Туру. Уж чего княжич никак не ожидал, так это того, что Посадник крепко обнимет его.

«Пред дружиной рисуется», – заключил княжич.

Что было дальше, Влас, даже пожелай, не вспомнил бы. Вроде Дубрава что-то втолковывал брату, а Тур кивал и недобро посматривал на воинов, словно те провинились в чем. Вроде Свея приглашала на пир в деревню. Вроде и сам пир был, однако княжичу кусок в горло не лез. Он высматривал среди веселящихся тяпенцев пшеничную косу. Тщетно. Навряд Крапива пожелает проводить княжича. Она на прощание уже сказала ему все, что хотела. До сих пор щека зудит…

Праздник в самом деле вышел на славу. Из каждого двора принесли угощение, закрома вывернули, дабы задобрить дорогих гостей. В Старшем доме накрыли длинный стол, каковой вносили для Власа, когда он наведался в Тяпенки впервые. Знал бы княжич, чем обернется та поездка, нипочем бы родной край не покинул…

Любо-дорого было поглядеть, как мужей, явившихся на битву, заманивают в игры веселые девки! Побросав у стола мечи да пики, поснимав кольчуги, вбегали они в хороводы, завязывали глаза да ловили кого придется. А поймав, всласть щупали. Одной девицы не было на пиру. Той, кого сильнее прочих хотел бы словить Влас. А словив, закинул бы на плечо, и поминай как звали.

Но Крапива так и не явилась.

* * *

Приглушенные звуки веселия долетали и до двора самого дальнего дома. Однако нерадостно коротал вечер тот, кто слушал их.

Клети в Тяпенках обыкновенно ставили отдельно от основного жилья. Случалось, что после осенних свадеб в них на первое время селились молодые семьи: зимы-то в здешних краях мягкие, не то что на севере! В такой-то клети, пока что пустующей, и обустроился Шатай. Неведомым образом шлях сделал свое жилье схожим со степным шатром. Он натаскал шкур и устроил ложе, у входа смастерил небольшой очажок навроде костра, а вечерами, когда с дневными заботами было покончено, занимался воистину не мужским делом – вышивал. И вышивки те получались на диво хороши! Девки часто прибегали полюбоваться мастерством шляха, а если повезет, то и послушать его пение. А чаще других приходила красавица Ласса. Но нынче Шатай не вышивал и уж подавно не пел.

Срединники обыкновенно спали на скамьях, сундуках или полатях. Шатай же устроился в углу на ложе из шкур и отвернулся к стене. Когда скрипнула дверь, он и не шелохнулся, хотя точно распознал шаги аэрдын.

– Шатай?

Шлях не откликнулся, лишь подтянул колени к груди. Малость помявшись на пороге, Крапива все