Крапива. Мертвые земли - Даха Тараторина

В окнах избы не горели лучины, потемневшая от влаги калитка накрепко заперта. И Деяна, и Долу, и даже братишек Крапивы Влас приметил на пиру, но не саму травознайку и не шляха. Сердце сжалось от недоброго предчувствия.

Влас откинул задвижку, распахнул калитку и повернул к клети. Каждый шаг – как по болоту. Сапоги скользили по грязи, в ушах гудело. А когда раздался из шляховой клети голос… Ее голос!

– …люблю тебя.

– Сильнээ, чем этого срэдинного сына козы?

– Сильнее, чем кого бы то ни было.

Выломать дверь, кинуться, убить соперника, а ее… ее…

Но княжич не нашел в себе сил не то что ворваться в клеть, а и шагнуть еще раз. В ушах зазвенело, колени подогнулись, и он, обессилевший, сел прямо в грязь.

– Значит, так, – сказал Влас сам себе. – Значит… так.

Правду говорил дядька Несмеяныч: бабы страх как любят жалеть горемык! Вот и поганому шляху достало состроить обиженную рожицу да забиться в угол, чтобы лекарка вокруг него заскакала. Что уж, Влас и сам не раз и не два прибегал к этому подлому оружию, требуя, чтобы травознайка сменила повязки у него на груди, даже когда в том не было нужды. Тогда каждое касание ее пальцев напоминало о том, что больше Крапива не боится. Не обожжется, если он потянется ее поцеловать, и не ударит, если княжич придавит ее к столу и сожмет бедра…

Воспоминание смешалось с реальностью, и в животе потянуло. Он не заглядывал в клеть, он и подойти к ней не решился бы, впервые в жизни испугавшись того, что может увидеть. А в голове все одно горел образ: Крапива, обнаженная, ногами обнимающая бедра шляха, двигающаяся под ним… Тело против воли вспомнило их близость. Мягкость и округлость, жаркое дыхание и стоны, звучащие песней.

Влас с силой укусил себя за щеку, изгоняя противную разуму мысль, и ощутил вкус крови на языке. Он так и остался сидеть у входа. Ни войти, ни убраться не хватало мочи.

Спустя время послышалось пение. То пел шлях. После дверь скрипнула, а Влас вздрогнул, будто застигнутый за непотребством.

Шатай осторожно притворил дверь и сел пред нею, завязав ноги узлом. Они смерили друг друга полными ненависти взглядами.

– Поди прочь, – прорычал княжич прежде, чем шлях успел что-то сказать.

– Тишэ. Аэрдын уснула. Устала.

Влас едва не заорал. Он презрительно выплюнул:

– Это ты ее утомил, что ли?

– А это развэ твое дэло?

– Я в этих землях княжич. Чье, коли не мое?

– Ты мэлкая мошка для этих зэмэль. Как и я…

На это Влас не нашел что ответить. И верно, нет на границе ни Посадниковой власти, ни шляховской. Один лишь страх властвует в Тяпенках.

– Зачем вышел? Ей нравится, как ты поешь, – горько обронил княжич.

– А тэбэ? – спросил вдруг Шатай.

У Власа щеки порозовели.

– Мне? – буркнул он. – С чего мне слушать твои завывания?

Шатай пожал плечами:

– Но сидишь вэдь. Слушаешь.

Влас подорвался дать ублюдку в морду… но не сдюжил. Да и успели уже они со шляхом кулаками намахаться. Проку-то? Помоги это в их беде, Влас бы попробовал снова, но там, где замешана девка, дракой дело не решить.

– Отступись, – произнес Влас. Не то приказал, не то взмолился.

– Чэго сказал?

– Отступись… от нее.

– С чэго это?

– Ты беден. У тебя нет ни роду, ни племени…

– Зато у мэня есть аэрдын, – протянул Шатай. Протянул так же тоскливо, как до того пел. Видно, и сам не верил.

Перед глазами поплыла белая пелена. Неужто шлях сам не понимает? Влас вскочил и ударил по стене.

– Тихо ты! Разбудишь…

– Ты не стоишь ее! – крикнул княжич.

А Шатай спокойно ответил:

– Ты тожэ.

– Ты не получишь благословения ее родни.

– Они ужэ приняли мэня в сэмью, – неясно отозвался тот. – Можэт, и против воли.

Немыслимая тяжесть навалилась на Власа. Не опирайся он о стену, свалился бы.

– Я не оставлю ее. Я буду возвращаться. И она не сможет противиться, потому что ее тоже ко мне тянет. Она жаждет меня так же, как я ее!

Скажи Шатай Власу то же самое, слово в слово, и рассудок отказал бы княжичу. Он, рыча, кинулся бы в бой и бил врага до тех пор, пока бездыханное тело не остыло бы. Но Шатай остался спокоен. Вот и кто теперь дикарь?

– Если она выбрала так, то так и будэт.

– Ты никак ополоумел? Она никогда не станет твоей женщиной! Я буду…

– Я знаю. Аэрдын жэнщина, она нэ принадлэжит никому. – Шатай поднялся и протянул руку. Влас изготовился остановить удар, но шлях положил ладонь ему на плечо и шепнул, как по секрету: – Это мы принадлэжим ей. Оба.

Все естество княжича воспротивилось разом.

– Нет. Нет! Так не… Боги не завещали! Так нельзя! Я не хочу… Не хочу делить ее с тобой! С кем бы то ни было!

Вот и вырвалось то, что и от самого себя княжич прятал. Что там скажут люди, боги или сама Крапива… не все ли равно? Ему не хотелось лишь делить ее. И мальчишка шлях вдруг показался не соперником, а таким же влюбленным дураком, как он…

Шатай сел рядом, и их колени соприкоснулись.

– Вэтэр, стэпь и жэнщины нэ принадлэжат никому. Так завэдэно.

Теперь только Влас понял: шлях грустил не меньше. Ощущать на любимой запах другого мужчины, видеть, как наливаются ее искусанные губы с ним рядом… Но то была грусть тихая. Грусть, с которой встречаешь неизбежный приход зимы. Влас же хотел бороться.

– Тогда спросим ее.

– Аэрдын?

– Твоя аэрдын не умеет выбирать. Мы спросим Рожаницу.

* * *

Дурное дело задумали мужчины. Что один, что другой поняли, как плоха придумка, сразу, едва забились. Но на попятный не пошел никто, ведь проигравший добровольно примет поражение. И каждый успокаивал себя тем, что лишь берет соперника на слабо.

В Тяпенках все так же гремела музыка, изредка доносилось несвязное пение и смех, а шлях и княжич бок о бок шли прочь. Много ли надо сил, чтобы развернуться, перешагнуть порог Старшего дома да пригубить сладкий мед, объявляя врага другом? Посадник Тур сдюжил, хотя и ехал в Тяпенки с намерением сжечь деревню дотла. Однако ж замирились, и теперь Тур со Свеей по очереди осушали большой кубок со хмельным. Нечего им больше делить. А вот шляху и княжичу – есть.

Скоро музыка уступила стрекоту кузнечиков. Роса на высокой траве холодила ноги, а