Кто такая Марта - Екатерина Началова

кружится над головой серой мокрой каруселью. Я пошатываюсь. Кажется, даже снежинки перестают падать вертикально вниз, начиная делать петли. А я столбенею, сама превращаясь в статую.

Не знаю, сколько стою, глядя на нас.

Когда ты поставил статуи, Сок? В первый год, в третий, в сотый? О чем думал? Прощался? Напоминал? Для себя? Для меня? Или это лишь холодный расчет Кирела?

— Чего стоишь, дуреха? Потри! — доносится до меня из окна.

С трудом отрывая взгляд от каменных лиц, оглядываюсь. Из окна второго этажа высовывается старушка.

— Руки их потри! — полусварливо, полузаботливо повторяет она, одновременно складывая полотенце. — На счастье руки трут. И проси!

Касаюсь холодной мокрой руки Сокура. На его голове сединой белая россыпь снежинок, на моей тоже. На каменной щеке слабая улыбка. Как всегда, не поймешь, шутит он или…

Рей говорил не верить, Таран тоже, папа вот… А я… А я все равно верила. И сейчас — верю.

— Дождись меня… Слышишь?

От дыхания изо рта вырывается холодное облачко пара, вместо голоса хрип, похожий на карканье, но внутри я горю огнем. Долго держу свою руку на его руке, тщетно пытаясь согреть, оживить. Порыв ветра бросает мокрые капли мне в лицо, и они слезами текут по щекам.

Я тут, он там. Мы там, мы тут. Пальцы переплетены, а нити над моей головой уже прямые-прямые и ведут за сто сорок лет отсюда. К нему.

Глава 56. Не привыкать

Той осенью я заболела так тяжело, что ни лекарства, ни целители помочь не смогли. Папа отыскал меня в Аспине у бдительной старухи, посоветовавшей потереть руки. Углядев, что я уже не стою, а лежу у ног статуи, она приволокла меня в дом. Я была горячей как нагретая сковородка и едва смогла сказать, кто я.

Затем было беспамятство. Я то металась в горячке и порывалась немедленно идти в Аспин, то приходила в сознание и просила у всех прощения, то упрашивала меня отпустить, тут же плакала и соглашалась остаться. Дела оказались настолько плохи, что папа раздобыл каплю жизни, чтобы она вернула меня, если я вдруг не выдержу. Помню, как он надевал каплю мне на шею, а я спрашивала умеет ли любовь считать и очень настаивала на ответе «да». Помню темные волнистые волосы, беспокойные вишневые глаза, от папы пахло горьким миндалем и страхом. От всего тогда пахло горьким миндалем, страхом и бесконечными травами, а в груди свистело и хрипело, будто во мне внезапно образовалась пробоина, которая не зарастала, порция за порцией выпуская из тела драгоценный воздух.

Ко мне приходили кошмары. В них был Сокур, который перестал ждать, был расчетливый Сокур, умирающий Сокур, злой и ехидный, каменный, безжалостный. Был умирающий Таран без кожи, с пустыми глазницами. Он вспыхивал раз за разом и пламя добиралось до меня. Была падающая башня, которую я не успевала подхватывать. Была плачущая мама, которая просила остаться, был седой отец, были бездонные глаза Рейтора. Нет, мама, кажется, была наяву. Я не уверена… В комнате всегда кто-то дежурил, но при мне не плакали. Доктора и домашние считали своим долгом растянуть губы в улыбке, и бодро сообщить, что дела идут на лад.

Близняшки временно перестали быть вредными младшими сестрами, взяв на себя обязанность развлекать — разыгрывали перед моей кроватью смешные сценки по ролям. Демис тоже приходил. Он нарочито весело зачитывал мне абзацы из учебника, пространно рассуждал про типологию элементарных стихий и случайно проболтался, что собирается жениться. Как понял, сразу осекся, испугался, не к месту ввернул шутку про козла и барана. Я поняла, что брату запретили говорить со мной о женитьбе.

— Папа одобрил? — сипло спросила.

— Да…

— Если бы нет… Ты бы подчинился?

Демис ответил коротко, после паузы.

— Нет.

Сказал — и быстрее продолжил читать учебник. Со мной не полагалось говорить на сложно-печальные темы. Только у Андроса не получалось надлежащего тона, и я не раз слышала за дверью его звонкое:

— Марта умрет, да? Умрет?

На него шикали и поскорее уводили.

Я не так много помню, но порой приходилось так плохо, что умереть казалось неплохим разрешением проблемы. Сокур приходил во сне, ложился рядом. У него были ледяные пальцы, которые здорово холодили лоб. Я просила его остаться, но он никак не оставался, только тянул меня с собой. Лицо его при этом странно и страшно щерилось. Тогда я как-то понимала, что это не Сокур, а кошмар, и не шла. Один раз у него оказались не ледяные, а теплые пальцы. Они так легко и ласково гладили мои, что я с надеждой вынырнула из удушающего марева.

— Сок?

Но передо мной сидел папа. Он молча смотрел на меня глазами смертельно больного, которому сказали, что осталось жить несколько дней. А я закрыла глаза и снова провалилась в забытье.

Мама дежурила у меня по ночам, ложилась рядом, обнимала. От нее пахло булочками и еще тем родным запахом, который я помнила с детства. Она крепко держала меня и шептала заговоры, которые знала с детства. Я плавала в дреме под ее бормотание.

Силы на помощь я призываю,

Хвори обратно в лес загоняю…

Уйди, уйди, уйди…

Хвори виделись мне зелеными и косматыми, похожими на патлатые корни, которые ходили только ползком, таская за собой тяжелые моховые космы. Там, в дреме, я говорила с кем-то. Он обещал, что я выберусь, но взамен хотел пирожок.

В меня влили содержимое нескольких лугов, прежде чем я перестала выкашливать легкие.

К середине зимы дела потихоньку пошли на поправку. Постепенно я стала дышать без явного свиста. Могла встать без падения, стала способна подойти к окну, посмотреть на бело-серый пейзаж. Даже смогла несколько минут почитать учебник.

— Отец обещал привести к обеду гостей, намекнул, что девочкам должно быть интересно. — Мама подошла со спины, погладила по голове. — Фасолинки всполошились. Полагаю, будут юноши. Составишь им компанию? Им нужна помощь старшей сестры.

«Помощь…»

Я улыбнулась.

— Конечно…

Согласие отозвалось эхом ненарушаемого правила — не отказывать в помощи, но не просить о ней. Я уже была в шаге от решения, но еще не была готова.

К весне я немного окрепла. Мама просила помощи, и я пересаживала с ней цветы, вышивала с сестрами, участвовала