Хрустальная ложь - М. Эль

— Осторожнее, Энгель. Я начинаю привыкать к тебе.

Он не отстранился. Его взгляд скользнул по ее лицу, задержался на линии подбородка, которую она всегда держала высоко.

— А я — к тому, как ты выглядишь в моем доме, — ответил он.

Она почувствовала, как между ними натянулась невидимая, но осязаемая нить. Это было не влечение, не флирт. Это было признание. Признание того, что они оба принадлежат к одному миру, миру, где жизнь измеряется не годами, а количеством принятых решений и оставленных следов.

Тишина затянулась. Она была плотной, тяжелой, наполненной невысказанными планами, взаимным пониманием и осознанием того, что все, что было сказано и сделано за последние сутки, вело их именно сюда.

И в этой тишине они оба понимали: что-то уже давно началось. Они пересекли черту, и пути назад больше нет.

Валерия выбросила окурок, который, наконец, догорел, и он упал в бездну ночного города.

— Останешься? — спросила Виктор, и в этом вопросе не было требования, только констатация факта.

— Да.

...

На очередном собрании семьи напряжение стояло густое, как туман над Темзой, проникая в тяжелый дубовый стол и бархатную обивку кресел. Кабинет, освещенный лишь тусклым светом старинной люстры, казался склепом, где хоронили не мертвых, а надежды.

Они сидели в молчании, которое длилось слишком долго. Наконец, Адель нарушила его. Она сидела прямо, скрестив руки на груди, и ее взгляд был холоден и требователен.

— Мы должны вернуть её, — отозвалась Адель, повышая голос. — И немедленно. Пока не поздно.

Эмилия, сидевшая во главе стола, не отрывала взгляда от лежащих перед ней бумаг — отчетов, которые три года не давали никаких результатов. Ее пальцы были сжаты в кулак так сильно, что костяшки побелели.

Она медленно подняла голову, и в ее глазах читалась усталость, смешанная с горечью.

— Мы уже три года ищем, мам. Три года мы тратим ресурсы, время и влияние, чтобы найти хотя бы шепот. И что? Ни одного точного следа. Мы не можем просто «вернуть ее», если не знаем, где она прячется.

Валериан поднял взгляд — медленно, как будто ему тяжело было оторваться от размышлений.

— Есть версия, — его голос был сухим, как пергамент. — Не след, но очень громкий слух, который подтвердили два независимых источника. Наша девочка в Америке.

В комнате резко похолодало. Америка была не просто другим континентом; это была территория, где их влияние было не таким сильным, а власть принадлежала другим.

— Америка? — Эмилия горько усмехнулась, и ее губы искривились от презрения. — Там, где у нас нет власти? Где каждая улица принадлежит Энгелю? Этот мальчишка был не очень хорошим выбором для альянса, я согласна, но, чтобы бежать к нему под крыло…

Киллиан, сидевший рядом с Валерианом, устало выдохнул. Он был единственным, кто не говорил о власти и контроле, а о семье.

— Моя Луна, — тихо сказал он, обращаясь к Эмилии. — Он и его отец хорошие люди. И ту идею ты предложила сама. Виктор не хотел в этом участвовать. Но слово держит.

— Держит слово, но держит и территорию, которая нам не подконтрольна, — отрезала Эмилия. — Если она там, она сделала это намеренно.

Валериан кивнул, соглашаясь с дочерью, но придавая ее словам совершенно иной смысл.

— Если она действительно там — значит, она выбрала землю, где мы не властны. Где ей придется строить все с нуля, где ей придется бороться за каждый дюйм. И это, — он сделал паузу, оглядывая всех присутствующих, — это делает её дочерью своего рода.

С этими словами в комнате повисло молчание. Валериан снял с их дочери клеймо беглянки и заменил его клеймом воина.

Только Киллиан тихо сказал, его голос был полон боли и решимости:

— Ее надо вернуть. Не потому, что она нам нужна для влияния, и не потому, что она нам что-то должна. Ее надо вернуть. Ради того, чтобы она знала: дом её не предал. Мы искали ее не для того, чтобы наказать. Мы искали ее, чтобы вернуть. И извинится. — он повернулся к жене. — Да, принцесса?

Эмилия прикрыла лицо руками. — Да, Лиан.

…

Ночь спустилась мягко, почти бережно — как будто сам город не хотел мешать их хрупкому, новому покою. За окнами лениво скользил дождь, отражая редкие вспышки фар, расплывающиеся неоновые вывески, превращая мир за стеклом в акварельную абстракцию. Где-то вдали звучал приглушённый, грустный саксофон — его меланхоличные ноты, казалось, сопровождали чью-то одинокую душу, бродившую по улицам в поисках покоя.

Они не заметили, когда их разговор сменил тон.

Сначала был смех — лёгкий, привычный, острый, как между двумя людьми, которые слишком долго прятались за масками, но теперь позволяли себе быть чуть более открытыми.

А потом слова стали мягче, спокойнее. Без игры. Без оружия. Только обнаженные души, впервые рискующие показать друг другу свои истинные лица.

Валерия лежала рядом с ним — не прижимаясь всем телом, но и не отдаляясь, чувствуя его тепло. Между ними была тонкая грань, прозрачная, как дыхание на стекле, которую они оба боялись нарушить, но при этом оба стремились пересечь.

Виктор не трогал ее. Не приставал. Не требовал. И… именно поэтому она решилась остаться на ночь в одной постели. Чувствовала — он ничего не сделает.

Она не спала, чувствуя прилив странного, нового спокойствия. Пальцем лениво водила по его груди, будто изучала рельеф его шрамов. Каждый — своя история, каждый — след жизни, полной опасностей и решений, которую она понимала слишком хорошо.

— Откуда этот? — тихо спросила она, коснувшись небольшого, слегка выпуклого следа чуть выше сердца.

— Пулевое. Было весело. — Виктор улыбнулся, не открывая глаз, словно переживая тот момент заново. — Соседние кланы решили, что я задолжал им территорию. Я тогда едва вышел из двадцати, был совсем зеленым.

— И что, выплатил долг? — В ее голосе сквозило легкое, но понимающее любопытство.

— Конечно, — хмыкнул он. — Пуля пошла в счёт процента. Они поняли свою ошибку.

Валерия усмехнулась, качнув головой. Ей нравилась его жестокая прямота.

— Тебе даже боль к лицу, Виктор. Она делает тебя… острее.

— А тебе — огонь, — ответил он, медленно открывая глаза и глядя на неё сбоку, его взгляд был глубоким и пронзительным. — Знаешь, ты похожа на искру. К тебе прикасаешься — и сгораешь, но всё равно тянешься.

Девушка фыркнула, пытаясь отшутиться, вернуться к привычной защите.

— Глупости. Я просто привыкла защищаться. Это не искра, это колючая проволока.

— Нет, — тихо сказал Виктор, его голос был мягким, но уверенным. — Ты привыкла быть одна. А это не одно и то же. Защищаться — это одно, быть одной —