Что такое хорошо - Евгений Семенович Штейнер

отсутствие психологизма, индивидуального начала. В галерее детских портретов (впрочем, нимало не портретов, а типизированных изображений) четко прослеживаются перечисленные выше закономерности.

Фигурки детей нередко монументализированы. Они даются с точки зрения снизу, на фоне низкого горизонта. Таков, например, рисунок на обложке книжки «На заводе» с рисунками (литография) В. М. Каабака[155]. Крестьянского вида угловатые мальчик и девочка изображены на фоне заводских конструкций – высоких арок, станков и труб. Ранее сходную монументализированную фигуру пионера на фоне фабричных труб изобразил Кустодиев в книжке «Большевик Том»[156]. Гиперболизация облика маленьких строителей новой жизни достигается обычно не их большими изображениями на странице, а ракурсами, точкой зрения, композиционным размещением, и подкрепляется сюжетной литературной основой. Так, например, в книжке «Маляр Сидорка»[157] героя «зацепил аэроплан» и он нечаянно полетел на нем в Индию. А в Индии:

Увидали все Сидорку,

Кисть и с краскою ведерко

И сказали, наклонясь:

– В красный цвет нас перекрась!

Свое желание звери (а просили о перекраске именно они) мотивируют революционной сознательностью и усталостью от жизни в досоциалистических джунглях:

Вот и слон, главу склоня,

Просит: «Выкрась и меня!

Я облез и грязно-сер,

Крась под цвет С. С. С. Р.»

Обращает внимание то, что дважды в этих двух четверостишиях звери обращаются к Сидорке, склоняясь перед ним. Такой расклад – туземное зверье склоняется перед белым социалистическим сагибом – был парадигматичен для трактовки интернациональной темы в детских книжках 1920‐х годов, о чем мы еще будем говорить особо. Лихой и смахивающий на веселого трубочиста Лебедева маляр Сидорка огромной кистью малюет зверям пятиконечные звезды на лбу. В этом акте можно видеть революционное миропомазание – новую религиозную процедуру приобщения к новому миру. Спустившийся сверху (с неба!) маляр Сидорка выступает репрезентантом высшего порядка и строителем новой жизни, которую он, впрочем, не столько строит, сколько рисует – и в этом выступает в качестве художника-конструктивиста! Сниженность эстетического статуса – маляр[158], а не художник – соответствует детской спонтанной неумелости в противоположность взрослому профессионализму.

Детские персонажи вообще представляют удобный повод для экспликации революционно-созидательных идей, которые чаще всего оказывались тотально деструктивными в воплощении. В оболочке детской несмышлености и шаловливых игр типологически сходное взрослое и вполне серьезное моделирование жизни выглядело не столь пугающим.

Так, в пандан к песне «Мы кузнецы, и дух наш молод» возник удалой персонаж Ваня-кузнец (автор текста И. Мукосеев, ил. В. Конашевича. М.; Л.: ГИЗ, 1927). Рисунки Конашевича здесь не столь интересны и красноречивы, как текст И. Мукосеева. В его стихах маленький мальчик взялся за молот, и:

Грянул молот, словно гром –

Искры брызнули дождем,

Жмутся люди по углам.

Дзинь-бум! Бум-бам!..

Как люди ни жались, Ваня немедленно подпалил всех революционными искрами: пастуха (бывшее начальство неосмысленного народа), бабку Фёклу и деда (неисправляемый старый мир) и даже козла («не носил бы смолоду этакую бороду» – что, видимо, намекает на попа) и пр. Мировой пожар охватил уже одну отдельно взятую кузницу,

А Ванюша знай кует –

Только песенки поет.

Дзинь-бум!.. Не могу…

Расступись! Обожгу!..[159]

Традиционная мифологическая роль кузнеца-строителя здесь перевернута. Маленький кузнец предстает в качестве разрушителя и не может остановиться, действуя по схеме «до основанья, а затем».

Тот же Иван Мукосеев сочинил через год другую историю про маленького умельца – «Как Сенька Ёжик сделал ножик»[160]. Эта книжка относится к жанру «как что сделано» и описывает производственный процесс изготовления ножа. (Ножики вообще были популярны в детской литературе тех лет – например, книга «Карманный товарищ» М. Ильина с ил. Цехановского.) Иллюстрации В. Васильева к «Сеньке Ёжику…» вполне добротны конструктивистски – это плоскостные литографии, на коих представлено обилие машин и станков; лаокооново переплетение приводных ремней; смело идущие в ногу мелкие фигурки пролетариев. После подробного описания того, как мальчик сделал себе на заводе нож, заключительные строки книги звучат торжественным вагнеровски-мистериальным финалом:

Черен Ёжик, как сапожек,

А в руках у него –  Ножик.

Не мотивированная контекстом чернота героя содержательно прочитывается в русле базовых мифологем революционного текста тех лет – начало этому было положено еще ёлочным трубочистом Лебедева. А тема ножа, кровопускания, революционного насилия и блатной гульбы также была расслышана Блоком в подземном гуле в том же 1918‐м году («уж я ножичком полосну, полосну»). На другом полюсе поэтических текстов той эпохи – в частушках – существовала и немудреная рифма, позаимствованная Мукосеевым: «Мы ребята-ёжики, / В голенище ножики». Возвращаясь к интеллигентам, замечу, что и Лебедев во второй половине 1920‐х годов наряду с работой в детской книге создал множество листов станковой серии «Любовь шпаны» (1925–1927). Вот что говорит об этой работе автор монографии о художнике В. Петров:

Иногда они лихо танцуют, иногда бросаются в драку и разбивают фонари, и нередко в руках этих чубатых франтов появляется финский нож ‹…› Но у них есть задор и удаль, буйная сила и наивная страстность, юношеский задор и своеобразный лиризм. Художник поэтизирует своих героев, даже любуется ими – не скрывая, впрочем, иронической усмешки, которую вызывают в нем их поступки и переживания[161].

Эти слова, пожалуй, и не нуждаются в комментарии – революционное поэтизирование «черной злобы, святой злобы», блатняцкой вольницы и упоение насилием было основой и, так сказать, программой минимум конструктивистского проекта. Уместно здесь привести выдержки из «Азбуки пионера», вышедшей в 1925 году[162]: «Вызов бросаем дерзкий – Старый мир руби!», «Ценою крови мы добились ликующей свободы», «Кровью спаянный молот и серп», «Помни, что знамя в крови, в красной крови Октября» и т. п. В этом отношении идея кровавой сакрализации продолжает жертвенную народолюбивую риторику в духе Некрасова: «Умрешь недаром – дело прочно, когда под ним струится кровь».

Показательно при этом, что детская литература четко фиксировала роль комплекса «обиженного маленького человека» в революционной кон(де)струкции. В весьма популярной книжке Николая Агнивцева «Винтик-Шпунтик»[163] великое множество колес, шестерней и прочих механических штуковин (которые художник В. Твардовский опоясал обилием приводных ремней, что напоминает соответствующую картинку В. Васильева из «Сеньки Ёжика»)[164] перестает работать из‐за обиды маленького Винтика, который забастовал:

И, под мышку взяв трудкнижку

И надвинув крепко кепку,

Повернулся и ушел.

В изображении Твардовского обидчивый Винтик в кривой приблатненно-пролетарской кепочке выглядит уже не просто в слезах воспетым русской демократической литературой маленьким человеком. Он предстает тем, кто был ничем, но уже ощутил в себе смутные позывы стать всем. Для этого маленькому человеку потребовалось немногое: всего лишь припомнить обиды. Этими самыми словами тот же Николай Агнивцев описывает в уже поминавшейся книжке «Кирпичики мои» причины социальной революции:

Но вот сердит стал с виду

Простой народ! И глядь:

Обидчикам –  обиды

Вдруг стал припоминать!

На сопровождающей текст довольно невыразительной картинке изображена толпа с дубьем и «кирпичиками» на фоне фабрики. А далее –

Озлившись в день весенний,

Взъерошились штыки!

И на дворцы с гуденьем

Пошли грузовики!

Ил. 19. Сандомирский М. Б. Пирожок.

Рис. М. Пургольд. Л.: Радуга, 1926

Утопическое сознание художников новой жизни исходило из необходимости уничтожить одних и исправить других. «Этих – можно исправить», – провозгласил знаменитый педагогический лозунг отношение к «социально близким»[165].

Деструктивно-революционная стратегия в конструктивистской