Музыка и музыканты - Галина Яковлевна Левашева

В динамике скрежет, низкий, басовый... попробуй тут услышать, в каком месте ленты записан кашель! Но звукорежиссер слышит. Раз-два — лязгнули ножницы, и на ладони лежит маленький кусочек пленки.

— Получите ваш кашель, — говорит звукорежиссер заглянувшему в кабину дирижеру оркестра (тому ведь тоже не терпится узнать, как идет монтаж).

— Ох, уж эти ленинградские погоды! Вечно простужаешься — смущенно оправдывается дирижер и прячет обрезок пленки в карман, на память.

Звукооператор уже склеил оба конца пленки, и теперь все в порядке — кашля больше нет. Можно слушать.

Поначалу может показаться, что этим людям нет никакого дела до глубочайших мыслей музыки Баха, до титанической силы симфоний Бетховена, до красоты мелодий Чайковского. Порой кажется, что эти люди могут сказать о себе то же, что говорил пушкинский Сальери, сухой, педантичный музыкант, сравнивая себя с Моцартом: «Музыку я разъял, как труп».

Кажется это потому, что музыку здесь слушают не так, как в концертных залах или дома по радио: вслушиваются в каждый такт, в каждую ноту, созвучие, аккорд. Бесконечно повторяют один и тот же кусок музыки, и совсем не потому, что он очень понравился. Какое там! Вовсе наоборот. Именно не понравился. Хорошо еще, если можно что-то сделать, как-то исправить, а то бывает, что и нельзя.

Но поговорите-ка с ними о музыке, и вы увидите, что все эти люди великолепно понимают и чувствуют музыку, страстно любят ее. Присмотритесь повнимательнее к их придирчивому копанию в нотах и звуках, и вы поймете, что ни на секунду не забывают они о содержании музыкального произведения, о его красоте и выразительности. И все, что ими делается, делается для того, чтобы мы с вами могли слушать любимую музыку, наслаждаться чистым, безупречным звучанием оркестра, рояля, человеческого голоса.

Вот сейчас мы попросим поставить нам готовую пленку и послушаем Седьмую симфонию Шостаковича.

Впрочем, погодите. А знаете ли вы, что это за симфония?

Год ее создания — 1941-й. Место, где она была написана, — город Ленинград.

Да, такие «анкетные данные» говорят сами за себя, ведь это не просто название города.

Сорок первый в Ленинграде — это блокада. Это холод и мрак, это обстрелы и бомбежки, это крохотный, умещающийся на ладони кусочек хлеба на весь день. Это обледеневшие набережные Невы и проруби, к которым тянутся за водой нескончаемые очереди измученных, голодных людей.

Но сорок первый в Ленинграде — это не только ужас и смерть. Это несокрушимая воля советских людей, вера в победу, это труд, тяжелый, упорный труд во имя победы.

Советский композитор Дмитрий Дмитриевич Шостакович дежурит во время налетов на крыше дома, а в свободное от дежурств время он сидит в своем нетопленом кабинете, такой же усталый и голодный, как и все ленинградцы, и пишет, пишет, пишет...

Он сочиняет новую симфонию.

«Нашей борьбе с фашизмом, нашей грядущей победе над врагом, моему родному городу — Ленинграду я посвящаю свою Седьмую симфонию».

Дмитрий Шостакович

Чистые, ясные голоса струнных начинают симфонию.

Мужественная мелодия звучит светло и спокойно — тема главной партии. Вот она повторяется еще раз. В мощном звучании всего оркестра встает перед нами образ Родины.

И снова запели скрипки. Им аккомпанируют альты и виолончели. Широко льется красивая мелодия побочной партии. Звучание оркестра становится легким и прозрачным.

Это тоже образ Родины, это песня о ее прекрасной природе, о широких просторах нашей страны, песня о мирном труде и счастливой жизни советских людей.

Два нежных высоких голоса слились в поэтически светлом дуэте — скрипка и флейта пикколо. Здесь она звучит очень ласково.

Затихли голоса скрипки и флейты, словно растворились в прозрачном воздухе. Нас охватывает ощущение покоя и тишины.

Слышите! Вот она, дробь маленького барабанчика, еле слышная, четко размеренная дробь. «Тра-та-та-та, тра-та-та-та»,— тихо выстукивает барабанчик, и от этой бесстрастной, мерной россыпи холодеет сердце.

Упорно и тупо повторяется стальной ритм. Коротко, отрывисто, будто вздрагивая, падают в эту жуткую тишину отдельные острые нотки струнных. И тихий, свистящий и въедливый голосок флейты начинает простенькую приплясывающую мелодию. От ее пустой, какой-то механичной, примитивной беззаботности становится еще страшнее. Этой музыке чуждо все человеческое, все живое...

Кончилась мерзкая песенка и снова началась. Теперь уже ее высвистывают два голоса, две флейты. Одна из них — та самая маленькая флейточка, которая только что пела вместе со скрипкой нежный дуэт. Но теперь ее голос еще злее и въедливее, чем голос большой флейты.

А дробь барабанчика становится все слышнее.

В разных регистрах, у разных инструментов повторяется песенка-марш, с каждым разом громче... громче... громче... И все так же неумолимо жесток дробный стук барабанчика, и тоже все громче... громче... громче...

Вот уже в резких, жестких, торжествующе наглых голосах меди гремит приплясывающая мелодия... Она стала еще уродливее, еще страшнее. Во весь свой исполинский рост встает бездушное чудовище — война.

Гремит, грохочет оркестр. И над всем этим хаосом звуков царит мертвенная дробь военного барабанчика. Кажется, нет спасения от злобной силы. Что может заглушить, прекратить этот лязгающий гром, эту жуткую, размеренную дробь?

И вдруг в напряженном звучании оркестра возникает тема Родины. Трагически-скорбная, она по-прежнему прекрасна мужественной, горькой красотой. В ней сейчас нет спокойного величия, однако ее благородная сила осталась. И мы верим в эту силу. Глубокая человечность и благородство этой музыки сильнее, чем самый страшный грохот темы «нашествия»[23].

Дмитрий Дмитриевич Шостакович (р. 1906)

Как скорбный реквием памяти павших, звучит теперь тема побочной партии. Ее интонации сдержанны и суровы.

Светлым воспоминанием проходит еще раз неизмененная, такая, как в начале, тема Родины. Высокие скрипки проводят поэтичную мелодию побочной партии... И снова монотонная дробь барабанчика. Война еще не кончена.

Небольшая пауза — и началась вторая часть. Помните, когда мы слушали симфонии Бетховена и Чайковского, мы говорили о том, что обычно вторая часть — это отдых после напряженной и драматичной первой части.

... Раздумчиво и грустно поют скрипки. Бережно поддерживают спокойную мелодию короткие нотки остальных струнных. Так человек, уставший от мучительного, невероятного напряжения, пытается успокоиться, отдохнуть. Чувства и мысли его пока еще скованны, он слишком измучен, чтобы радоваться выпавшему на его долю недолгому, неверному отдыху.

Постепенно мелодия становится шире. Легче становится дышать, исчезают тяжелые, страшные мысли...

Но тот же тихий, осторожный шорох струнных сменяет светлую музыку, снова оркестр звучит сдержанно. Слишком сильна усталость, слишком страшно все, что происходит вокруг, чтобы человека могли радовать эти