Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

— Да у вас и паспорта фальшивые! — вдруг выкрикнул он мне в лицо, вращая глазами.

С каждой минутой он накалялся все сильнее. Он говорил, что у него нет никакой возможности держать нас под стражей, поскольку у него нет охраны и что самое разумное дело — нас умертвить и трупы отправить в Бамако на экспертизу. Он предложил мне согласиться с его проектом как наиболее гуманной акцией. До границы оставалось всего пять километров, и мне стало обидно погибнуть зазря.

Однако шофер Мамаду не хотел, чтобы я уезжал с тайным знанием, опасным для метафизической безопасности не только Сахеля, но и всей Африки. Если наш чернокожий проводник Сури симпатизировал нам, то Мамаду был воплощением ненависти. Когда он отошел пописать, а сержант пошел к проезжавшему грузовику, чтобы украсть дрова на костер, Сури шепнул мне, что с Мамаду нужно поговорить на языке африканского братства.

— У Африки пока нет будущего, — заметил Сури, человек двух миров.

«Отчего шофер плох? Отчего хорош Сури?» — взгрустнул я.

С точки зрения мусульманства, Мамаду писал еретически, потому что он писал стоя, а не сидя на корточках. Пописав, он немедленно совершил омовение члена из пластмассового чайника с веселенькими полосками и повернулся в нашу сторону, цинично застегивая штаны.

— Мамаду, — сказал я, — предложи сержанту деньги.

— Я не твой раб, — отвечал араб, — чтобы выполнять твои команды.

Я видел, как сержант, зевая, ушел за рожком «калашникова», чтобы нас расстрелять.

— Мамаду, — сказал я, — в этой истории есть только два раба: она и я. Вот тебе моя братская рука. Выручи.

— Я спросил небеса и Бога, — сказал Мамаду, — и они мне ответили: нет!

Вернулся сержант с автоматом. Вид у него был свиреп и ленив. Скотоводы — равнодушные убийцы.

— Ну что, пошли? — сказал он.

Мы зашли за угол дома. Сержант выстроил нас у белой бетонной стенки. Габи стала презрительно улыбаться. Она схватила меня за руку. Казалось, это ее успокаивало. Я стал тоже кое-как подражать ей в презрительной улыбке, хотя мне не очень хотелось держаться за руки. Женская любовь не боится смерти, не то что мужская. К тому же сердце мое в то лето принадлежало Лоре Павловне.

Сержант поднял дуло автомата. Мамаду с удовольствием встал в стороне, изображая любопытную толпу. И тут вдруг зазвонил в кармане мой мобильный. Сержант был не против, чтобы я ответил.

— Здравствуйте, — раздался на том конце мира звонкий женский голос. — У вас есть минутка? У нас в ресторане «Минин и Пожарский» на проспекте маршала Сокологорского появились свежие средиземноморские устрицы. Белон! Номер один и номер два! Приезжайте!

— Я в Африке, — сказал я, глядя в дуло автомата, которое глядело на меня.

— В Африке? Значит, вы не в Москве? Хорошего дня! — прокричал голос и рассоединился.

Габи тем временем демонстративно глянула на часы: ее всегда раздражало, что я с кем-то посторонним говорю по телефону в ее присутствии.

Сержант щелкнул затвором. Как водится, сцена расстрела обросла ненужными жанровыми деталями: блеяли овцы, кукарекали петухи, вдалеке прыгали дети, было жарко.

— Подожди! — к нам со всех ног бежал Сури. Вид у него был растрепанный. — Расстреляй лучше меня!

Сержант в недоумении оглянулся.

— Твоя бабушка — сестра моей бабушки! — кричал Сури. — Застрели меня!

— Какую бабушку ты имеешь в виду? — заинтересовался сержант.

Они заговорили о чем-то своем.

— Mon amour, у меня красивые волосы? — спросила Габи.

Никогда в жизни я не встречал более отвратительных волос.

— Шпрахлос! — ясно ответил я.

Мамаду грязно выругался. Швырнул ключи от джипа на землю и пошел в сторону своей родной деревни. Я выдержал паузу.

— Сколько? — стараясь держаться хладнокровно, спросил я сержанта.

— Почему ты меня никогда не целуешь? — молвила Габи.

Мы сторговались на сумме, равной примерно пяти долларам США.

32. Русский кружок в Париже

В Париже сидишь в издательстве и ждешь журналиста. Редакторы тебе несут в пластмассовом стаканчике кофе, за стаканчик трудно ухватиться… еще один горький кофе… Журналист опаздывает. Приходит с независимым видом. Признается с порога:

— Я вашу книгу не успел прочесть — не было времени. О чем она?

Его надо гнать! Но издатель будет недоволен. Краткое содержание. Француз слушает тебя с угасающим интересом. Не успеваю закончить, как он признается: у нас такое писали не раз. Ничего нового. У нас был такой писатель Гюисманс… Дальше его интересуют безобразия нашей общественной жизни — чем красочнее их опишешь, тем лучше. Дальше — до свидания. Напоследок обязательно скажет, что любит Достоевского.

Приезжаешь в Германию с новой книгой. К тебе в гостиницу приходит немецкий журналист. Он уже прочитал книгу, вот он держит ее в руках, в ней куча закладок, подчеркнутые карандашом предложения, заметки на полях. Что? Он прочитал ее дважды! Он не доверяет первому чтению. Ему нужно прочесть еще раз и убедиться, что он всё правильно понял. Попутно он все про тебя прочитал, он знает твои интервью, твою биографию. Он знает твою биографию лучше тебя самого! Он должен обязательно поставить тебя в какой-то ряд, найти тебе прародителей в лице Джойса или Набокова. Он обязательно спросит про Солженицына и будет рад, если ответишь прохладно. О политике он будет стараться говорить объективно, ища во всем, кроме Гитлера, какой-то остаток правды.

Когда к тебе приходит итальянский журналист, ты сразу чувствуешь, что он сам бы хотел быть писателем, но у него нашлись причины, по которым он им не стал, но когда-нибудь он тоже непременно напишет роман. Он признается к любви к русской культуре и скажет, что его мечта — проехать по Транссибу. Он обязательно спросит, ездил ли я, и я признаюсь, что только от Хабаровска до Владивостока, и это скучно — сплошная тайга. Он будет много кивать, что бы ты ни сказал.

Когда к тебе придет американский журналист, то он тебе будет с напором говорить, что твоя книга ему показалась очень интересной, и я скажу: ну да, иначе бы вас не послали, и он смутится на секунду, но дальше даст понять, что есть много стран, которые лучше, чем Россия, и много писателей, которые лучше, чем я, но что делать? — приходится работать с тем, что есть в наличии.

Но хватит. Вернемся к французам.

Жил-был мой друг журналист Д. Французский журналист, с которым я познакомился во времена Метрополя. Впервые я его видел издалека на книжной ярмарке в 1978 году, осенью в Москве, и он мне показался небожителем. Страшным небожителем. Дотронешься до него, и