Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн

Он стал слушать внимательнее только тогда, когда живейшее возбуждение в зале возвестило, что успех драмы обеспечен. На фоне безлюдного зимнего ландшафта шел поезд. Паровоз пугливо свистел, поезд подвигался медленно, так как рельсы занесло снегом. Но под снегом скрывалось, очевидно, какое-то препятствие, ибо неожиданно произошло крушение. Паровоз подпрыгнул, словно собираясь перекувыркнуться. Вагоны взгромоздились друг на друга, задние полезли колесами на спину передних, а затем все рухнули и разбились вдребезги. Несколько секунд на сцене было тихо. Потом из канав и кустов вылезла кучка испитых, оборванных пролетариев, пораженных делом рук своих. Но как только первый уцелевший пассажир попробовал вылезти из окна поваленного вагона, ими снова овладела ярость. Начало положили женщины, придушив вытащенную насильно пассажирку. Мужчинам в руки попался один из улизнувших членов правления. Они вспороли ему ножом живот. При виде крови они остановились как завороженные. Казалось, от сладострастия мести у них помутился рассудок: они высовывали языки, вращали мутными глазами, и впалые груди их потрясала судорога. Очнувшись, они с воем накинулись на свои жертвы, на буржуев, на своих мучителей, эксплуататоров и кровопийц, отданных, наконец, им во власть. Они вытащили их, полураздавленных, из-под обломков, набросились на них, пуская в ход зубы и ногти, и повалились вместе с ними в окровавленный снег. Чтоб выразить свою радость, они строили друг другу отвратительные рожи, щелкали языком, скрежетали зубами, изрыгали хриплые проклятия. И все это с таким захватывающим правдоподобием, что зрители содрогались от жуткого щекочущего ужаса. Какой-то брюзга осмелился вслух утверждать, будто вся эта сцена целиком заимствована, а некий остряк поинтересовался, сколько гектолитров бычьей крови закуплено для спектакля. Но обоим пришлось покинуть зал.

Ибо тут было не до шуток, на этот раз дело принимало серьезный оборот. Несколько пролетариев в последней стадии чахотки, по-звериному рыча от страсти, волокли в ближние кусты двух уцелевших женщин. Дамы в ложах поднялись со своих мест, чтобы заглянуть за кусты, в полной уверенности, что действие продолжается и за кулисами. Иллюзия была так сильна, что особо чувствительные приложили к носу платки. Но мясистые брюнетки во всех ярусах, сильно перегнувшись вперед, прижимали нервные пальцы к тяжело вздымающейся груди. Они закрывали глаза, отдаваясь наслаждению, а на покрывшихся матовой, влажной бледностью лицах зияли раздувающиеся от сладострастия ноздри. Словно в дурмане, впивали они приторный запах крови, который, казалось, теплой волной плыл по залу. Когда, наконец, был подан знак к аплодисментам, они так обессилели от неистовства своих страстей, что едва могли шевелить руками. На шеях и спинах выступили крупные капли, кисловатый запах пота смешался с пряным благоуханием, исходящим от нагревшихся платьев и цветов. То здесь, то там вместе со звоном бриллиантов раздавался резкий дребезжащий смешок. Молоденькие барышни, похотливо выглядывавшие из-за материнских спин, громко взвизгивали. Две или три упали в обморок.

Только большое искусство могло произвести такой эффект. Во всем театре его воздействия избегли самое большее два человека. Молодая фрау Блош, в беленьком платьице, все такая же робкая и чуждая берлинской жизни, какой ее вывез из тихого захолустья темный туркхеймеровский агент, не понимала ничего из того, что видела. Забившись в угол ложи, она улыбалась, держалась тихо и скромно и только морщила носик. В душе она все еще сторонилась наслаждений того мира, к которому теперь принадлежала. Высокий старик Веннихен вряд ли понял больше нее. И он тоже беспрерывно улыбался и озирался на публику, удивленно вертя своей птичьей головкой. Возможно, он недоумевал, почему, собственно, трудолюбивые коммерсанты с женами, представители просвещения и собственности, которым, казалось бы, и так уже немало хлопот с дерзкими юнкерами и мрачными попами, вдруг дошли до того, что рукоплещут низменным эксцессам черни?

Почти все вскочили со своих мест, захваченные завершающим пьесу апофеозом. На пасмурном снежном небе вспыхнул красный бенгальский огонь: зарево пожаров, уничтожавших оплоты буржуазного владычества. Осуществив свою месть, о которой свидетельствовали разбитый поезд и изувеченные трупы врагов, народ, разбившись на пары, блаженно простирая вперед руки, шел навстречу заре человечности и братства. Любящие сердца соединились, свободные, покорные зову природы. Девушка и юноша, спасенные жертвы подлого директора фабрики и его супруги, упали друг другу в объятия и поклялись обвенчаться. Ибо по существу народ нравственен. Таким образом, и Либлинг, удостоверившийся в наличии моральной идеи, мог считать себя удовлетворенным.

После того как актеры, изнемогшие от всего, что им пришлось претерпеть, в одиннадцатый раз вышли на вызовы и театр постепенно опустел, зрители партера, белые перчатки которых висели клочьями, стали горячо требовать рабочий гимн. Еще не ушедшим оркестрантам пришлось в конце концов исполнить их просьбу, и публика с воодушевлением подхватила гимн. В ложе экзотических дипломатов Туркхеймер, благодушно улыбаясь, отбивал такт.

На лестнице Андреаса оттерли от его компании. Ему удалось еще раз попасться на глаза фрау Туркхеймер, когда она садилась в карету. Она кивнула ему, словно подтверждая свое обещание: «Послезавтра!»

В вестибюле произошло замешательство. Какую-то даму вынесли на руках, кучер и лакей водворили ее в карету. Андреас узнал фрау Пимбуш, на которую после слишком пламенных эстетических восторгов напал истерический смех. Ее супруг беспомощно суетился около нее и очень боялся показаться смешным.

Молодой человек направился было дальше, но его любопытство привлекла кучка зрительниц. Они были в большом волнении: писатель Дидерих Клемпнер вступил в круг своих почитательниц. Клемпнер больше не отрицал, что он творец ныне уже прославленной драмы, и только загадочно пожимал плечами и милостиво разрешал барышням хватать его за жирные руки. Некоторые старались их облобызать, но этого Клемпнер не допускал. Дабы сохранить достойный вид, он глядел поверх табуна дам, то и дело поправляя пенсне в черной оправе, а скептическая улыбка, игравшая на его упитанном круглом лице, скрывала удовольствие, доставляемое ему поклонением.

Андреас унес с собой образ писателя, которому женщины курили фимиам. Разыгравшаяся фантазия, незаметно подставившая его самого на место Клемпнера, помогла ему быстро преодолеть неприятное чувство, естественно, вызванное успехом другого. Это он сам, как того желала Адельгейда, написал пьесу, которой рукоплещет теперь весь Берлин. Взоры всех обращены на ложу, где сидит он рядом с ней. Вокруг влиятельная публика берлинских премьер, с которой он только что впервые познакомился, эта публика диктует свои вкусы менее просвещенным слоям немецкого народа и закрепляет за произведением славу, обязательную для всей Германии. И вот уже имя Андреаса в головокружительном триумфе гремит по всей стране.

Сплетая таким образом паутину своих грез, он уже и сам готов