Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн

Андреас был недоволен. Он стоял, прислонясь к двери, ему только раз мельком удалось увидеть сцену. Либлинг и Пимбуш заслоняли от его взора шею фрау Туркхеймер. К тому же она ни разу не оглянулась на него.

Раздалось «тсс!», и Андреас услышал шелест занавеса. Восставшие, по-видимому, забаррикадировались в церкви. Но он отказался от мучительной попытки, перегнувшись вперед, увидеть сцену. Зачем Адельгейда пригласила его сюда? Если за сегодняшний день он не приблизится ни на шаг к победе над ней, это будет равносильно поражению. Придется, верно, начинать все сызнова. Может быть, ей этого и хочется? Или она заставляет его торчать здесь только из желания показать, что ей еще дано привораживать новых поклонников? Ведь она и не посмотрит в его сторону, он даже испугался, что может очутиться в смешном положении, впрочем — ей, очевидно, этого и нужно. На бедного юношу нашли сомнения, и он впал в уныние с такой же быстротой, с какой отдавался самым жизнерадостным надеждам.

Ужасная трескотня и грохот вывели его из раздумья. Ага, это прибыли войска, они стреляли по церкви. Но и пролетарии раздобыли ружья, они отвечали на выстрелы с высоты своих баррикад, возведенных из поваленных престолов, скамей и исповедален. Женщины были впереди; с непристойными жестами издевались они над солдатами, пока, сраженные пулей, не летели кувырком вниз. На авансцене насильно облачали в стихарь захваченную в плен Мессалину. Затем ее отвели на кафедру и столкнули оттуда, так что только взметнулся раздувающийся стихарь. Внизу ее подхватили на вытянутые руки, и мужчины всем на потеху начали перебрасываться полумертвой от страха женой буржуя, как мячом. Затем они окунули несчастную в большую кропильницу и в конце концов водрузили ее, промокшую до костей, на баррикаду, туда, где сыпалось больше всего пуль. Даже солдаты при виде дамы, с которой расправились таким манером, расхохотались, что было тонко подмеченной чертой. Этот эпизод вызвал взрыв веселья. Партер хохотал до упаду, в ложах многие дамы, в том числе и фрау Пимбуш, всхлипывали в экстазе.

Постановка была достойна и более крупного театра. Изможденные, тяжко больные люди с испитыми лицами, скакавшие, надрываясь от яростных выкриков, по разгромленной церкви при неверном мерцании свечей, производили фантастическое впечатление. Все же публика была не вполне удовлетворена. Вмешательство полиции, запретившей артистам пользоваться церковной утварью для отправления своих нужд, нарушало цельность картины. И хотя под конец пролетарии в победоносной атаке обратили солдат в бегство, все же впечатление от второго действия было заметно слабее.

Пимбуш беспокоился, не зная, какого мнения ему придерживаться. Жена его заявила:

— Все-таки сильных переживаний пьеса не дает.

Либлинг прибавил строго и осуждающе:

— Я не могу признать это искусством. Где здесь нравственная идея?

— О, она выражена во всей вещи в целом. Впрочем, может быть, она еще выяснится в дальнейшем, — примирительно сказала фрау Туркхеймер. Но сионист был непреклонен.

— В пьесе с первых же слов чувствуется какая-то бесчеловечная жестокость, — заметил он.

— Подумаешь, тоже фокус! — воскликнул Кафлиш, появляясь в дверях. — В этом вся соль социальной драмы. Наш глубокомысленный автор хочет дать более благородную пищу здоровым народным инстинктам, сладострастию и жестокости, которые обычно находят себе удовлетворение в паноптикуме. — Он принюхался. — Здесь так и разит народным духом! Знаете, что мне напоминает «Месть»?

— Что же? — спросил Пимбуш.

— Всякие забористые сочинения, на которые так падка публика, например, «Дневник горничной»: [24] «Ненависть, месть и отчаяние толкают меня на путь разврата…»

Дамы поморщились. Появление барона фон Гохштеттена помешало журналисту докончить свою блистательную тираду. Жених Асты казался не столь утомленным, как обычно. Он испуганно и взволнованно огляделся и только затем решился высказать свое мнение.

— Я смотрел конец действия из партера. Эта стряпня много хуже, чем я думал. Если станет известно, что это я отхлопотал постановку — ведь полиция ее запретила, — тогда… С его превосходительством шутки плохи, — закончил струхнувший чиновник, растерянно махнув рукой.

Его теща и фрау Пимбуш глядели на него с непроницаемой улыбкой. Не встретив здесь сочувствия, он неуверенным шагом направился дальше.

— Хоть бы уж пьеса имела успех!

С этими глубокомысленными словами он открыл дверь. Но Асту огорчило жалкое впечатление, которое произвел ее жених, и она решила отомстить за него.

— Дай мне манто! — крикнула она так громко, что из соседней ложи высунулась голова Штибица.

Гохштеттен повиновался, и она удалилась, шурша платьем. Он понуро последовал за ней. Оставшиеся мужчины были немного смущены.

— Не так глупо! — сказал Кафлиш. — Что, если и нам последовать примеру предыдущего оратора и в виде протеста покинуть зал?

Фрау Пимбуш пожала плечами.

— Кстати, об анонимном авторе идет много толков.

— Ну, кто же это? — воскликнули дамы. Но журналист напустил на себя таинственность.

— Ага, вам хотелось бы знать? А я не скажу! Посмотрите, как там внизу шушукаются критики! Абель и Бер, Вахелес и Тунихгут одурели от любопытства. Вот они выходят, пойду и я, с разрешения дам. Там, верно, что-нибудь разузнаю.

— Погодите, я тоже пойду! — сейчас же крикнула фрау Пимбуш. Мужчины присоединились к ним.

— Вы, сударыня, остаетесь? — спросил Андреас.

Фрау Туркхеймер обмахивалась веером.

— Здесь, пожалуй, не так жарко. Все теперь толкутся в фойе.

Она мигнула ему, Андреас сразу понял. Он вышел вместе с остальными, но быстро потерял их в общей сутолоке и возвратился в ложу.

— Вы уже опять тут? — спросила Адельгейда, лукаво улыбаясь. — Послушайте, та лампа напротив светит мне прямо в глаза, — прибавила она.

Догадливый юноша понял и этот намек. Он взял подбитое мехом манто фрау Туркхеймер и так ловко набросил его на перегородку и барьер ложи, что в тот угол, где сидела Адельгейда, не мог проникнуть ничей нескромный взор. Она откинулась на спинку стула и сказала:

— Вас, значит, совсем не интересует, что толкуют в фойе об авторе?

Андреас выпрямился, он собрал все свое мужество. — О, я здесь не ради этого, — возразил он.

— Правда? Но пьеса вам все-таки нравится?

— Я все время думал о вас, сударыня.

Он сильно покраснел при этом признании, но взял себя в руки.

— Вы хотите меня уверить, что даже не смотрели на сцену?

— Разрешается мне сказать, на что я смотрел?

— Прошу вас!

— А вы не рассердитесь?

— На этот раз еще нет.

— Между спинами Либлинга и Пимбуша мне все время были видны фиалки у вашего плеча, а иногда, при особой удаче, кусочек вашей спины под кружевной вставкой.

Адельгейда с улыбкой покачала головой.

— Каким вещам вы научились в Берлине! Садитесь сюда! — сказала она тише.

Она придвинула стул, на