Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн

на старом мейсенском фарфоре, одеваетесь в moire antique [22] и хвастаетесь всякими реликвиями прошлого, словно у вас может быть какое-то прошлое. Да в те времена, когда было создано все это великолепие, о таких, как вы, и не слыхали!»

От высокомерного взгляда, которым фрейлейн фон Гохштеттен смерила его с головы до пят, Андреас заметно оробел. Он разозлился на себя за неловкий поклон, покраснел и поскорей ретировался в сферу чайного столика.

Миниатюрная порхающая дама вскоре простилась. В дверях она очаровательно по-птичьи пискнула, ибо налетела на адвоката Гольдхерца, который, сопя, пропихивал в дверь свой живот. Дамы смотрели на знаменитого защитника с насмешливым сожалением. Бедняга никогда не терял душевного равновесия из-за причуд своей крошки жены, до тех пор, пока они не разошлись по обоюдному согласию. Но тут на Гольдхерца напала запоздалая ревность. Он понемногу портил себе реноме, и его уже почти не принимали всерьез. Миниатюрное созданьице комочком кружев и перьев пролетело мимо него вниз по лестнице, он же, отдувающийся, тучный, поспешил за ней, чтобы в следующей гостиной, которую малютка собиралась огласить своим щебетом, повторить приблизительно ту же сцену.

— Вы честно потрудились, — сказала фрау Туркхеймер Андреасу. — Теперь позаботьтесь о себе самом. Шартрез или бенедиктин?

Она указала ему на стул, положила на тарелку печенья и передала чашку. Он с удовольствием клал в рот печенье, которого касалась ее рука. Фрау Мор и фрау Пимбуш повернулись к ним спиной, Либлинг был человек слишком возвышенного образа мыслей: он не замечал того, что не надо. Итак, Андреас, наконец, очутился наедине с Адельгейдой, сидевшей по другую сторону столика. Все время, что он провел сегодня вблизи своей будущей возлюбленной, он совсем не рвался к ней, а, наоборот, спокойно выжидал, как развернутся события; пусть она сочтет это доказательством его дипломатической выдержки. Ведь не собирается же он влюбиться в нее — сорокапятилетнюю располневшую супругу банкира! Как только он замечал, что Адельгейда смотрит на него, он мечтательно поднимал к ней свои чистые девичьи глаза с длинными, загнутыми кверху ресницами, а против этого обольщения, говорившего только о безграничной преданности, она была бессильна. Постепенно по всему ее лицу, начиная от двойного подбородка, распространился легкий румянец, наполнивший Андреаса радостью победителя. Он заметил, что грудь ее вздымалась сильней под голубой плиссировкой teagown [23], и тихо вздохнул.

— Вы грустите? — спросила она с участием.

— Я просто удивлен, что вижу тут, в этой обстановке, подлинных детей природы.

И он указал на букет садовых цветов, стоявший в пестрой стеклянной вазе среди серебряного чайного сервиза.

— Вы правы, это, собственно, безвкусица. Но что поделаешь, деревенские цветы сейчас в большой моде: георгины, левкои и астры, флоксы, бульденежи, скабиозы, особенно же вот такие пятнистые тюльпаны вы увидите теперь в каждой комнате.

— Странно, откуда вдруг появляется такая мода, — сказал он, только бы что-нибудь ответить.

— Вероятно, ее ввели художники. Говорят, такие цветы часто встречаются на старинных картинах, — пожимая плечами, ответила Адельгейда. — Я вижу, вы не прочь обогатиться новыми познаниями, — прибавила она.

— Если они исходят от вас, сударыня! — сказал он тихо и проникновенно.

— Ах да, я обещала руководить вами. И, как видно, вы благодарный ученик.

Улыбка, с которой она оглядела его новый костюм, была такой ласковой и пленительно вызывающей, что молодой победитель на минуту потерял самообладание. Белые пальцы Адельгейды, чуточку короткие, но все же заостренные на концах, лежали на краю серебряного подноса. Он схватил их и несколько раз быстро поцеловал, отчего аппетит его только разыгрался. «Пожалуй, фрейлейн Гохштеттен из своего укромного уголка может увидеть», — подумал он, но прикосновение к прекрасной пухлой Адельгейдиной руке разгорячило Андреаса, и губы его с каждым поцелуем забирались немножко выше. Только браслет, значительно выше кисти, задержал его жадный рот. Фрау Туркхеймер отняла руку и спросила совершенно спокойно:

— Так вы, значит, не идете на премьеру «Мести»?

— Не знаю, — ответил Андреас, не сразу придя в себя от опьянения. Он вкусил Адельгейдиной плоти.

— Вы только что говорили дамам, что не идете.

— Вероятно, не пойду.

— Но почему? Этого вы не пожелали сказать.

— Не пожелал?

— Ну да, вы сделали таинственное лицо.

Андреас сообразил: «Может быть, и впрямь хорошо иметь тайну!»

— Я не могу, — нерешительно произнес он.

— Но ведь это же будет в воскресенье. В случае если я достану ложу, что еще под большим вопросом, я рассчитываю на вас. Слышите?

Молодой человек молчал.

— Что же мешает вам быть на утреннике? Спектакль идет в воскресенье утром.

— Я не могу, — повторил он, но на этот раз с особой интонацией. Фрау Туркхеймер рассердилась.

— Вы несносны! Неужели вы не видите, что я сгораю от любопытства? Почему вы не можете быть в театре?

— Потому что иду в церковь, — сказал Андреас тихо.

— В церковь?

Она была явно потрясена.

— В какую церковь?

— В католическую, в церковь святой Ядвиги.

Фрау Туркхеймер замолчала. Андреасу пришла в голову мысль, многообещающая мысль, которая медленно созревала. Он еще ни разу не был на утренниках. Когда Адельгейда заговорила о воскресенье, ему почудился далекий благовест гумплахских колоколов. В силу естественной ассоциации он подумал, что в воскресенье утром больше подобает идти к обедне, в церковь, чем на представление «Мести».

Андреас был неверующим, да к тому же убежденным неверующим, какие водятся только в католических краях, где еще время от времени появляются Лютеры. Со дня первого причастия он, пожалуй, ни разу не был у обедни, но сейчас он чувствовал, что попал в такой мир, которому религия значительно более чужда, чем ему. В его задачу, как уверял Кёпф, входило удивлять этих людей своей старой прирейнской культурой. Но о католицизме тот не подумал, это было собственным гениальным озарением Андреаса. В Западной части Берлина ничто не могло произвести более благоприятного и сильного впечатления, чем набожный, соблюдающий все обряды католик. Достаточно было Андреасу посмотреть на испуганную, чуть ли не благоговейную физиономию супруги генерального консула Туркхеймера, чтобы понять, как удачно он напал на нужную ему «блажь», столь существенную для его дальнейшего преуспеяния. Если желаешь чем-нибудь выделиться, обязательно надо приписать себе какую-нибудь оригинальную черточку — правда, не все примут ее всерьез, но как-никак это заставит людей призадуматься, а на тебя, желторотого новичка, наложит печать индивидуальности. Андреас льстил себя надеждой, что своей новоизобретенной блажью перещеголяет даже Либлинга с его сионизмом.

— Вы там каждое воскресенье бываете? — спросила, наконец, Адельгейда робко и деликатно. Он кивнул головой.

— И вы не можете один-единственный раз поступиться этим? Простите мой вопрос!

Она говорила тихо, с очаровательной задушевностью. Он ответил