Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн

— Вы, сударыня, напрасно меня обижаете, — возразил Андреас, но Адельгейда, хлопотавшая у чайного стола, перебила его:

— Вы напрасно обижаете его, милая Берта. Он с утра до ночи сидит дома за работой, если это, конечно, не пустая отговорка.

— Ох, уж эти мне поэты! — воскликнула фрау Пимбуш. — Иногда поражаешься их трудоспособности! — Она переводила испытующий взор своих зеленоватых глаз с Адельгейды на Андреаса и обратно: — Долго вы еще собираетесь работать с тем же рвением?

— Не слишком утомляйте себя… творчеством! — предостерегла его фрау Бешерер. — Вид у вас действительно усталый. — Она обратилась к фрау Туркхеймер: — А вот вы, милая Адельгейда, сегодня еще помолодели.

Улучив минутку, когда за ним не наблюдали, Андреас удостоверился, как все это принимает Адельгейда. Она гордо откинула голову, что так нравилось Андреасу, и улыбка на ее спокойном лице выражала снисходительное презрение к приятельницам. Их зависть и недоброжелательство, двусмысленная, чуть ли не циничная улыбка Клэр Пимбуш, так же как бессильная злоба старой фрау Бешерер, которая не научилась еще отречению, но уже начинала разлагаться, — все это были волны фимиама, возносившиеся к пышной и хорошо сохранившейся женщине. Все говорило ей, что ни одна из здесь присутствующих не смеет и надеяться любить и быть любимой так, как она.

Андреасу же, наоборот, было не совсем по себе в дамском обществе. Выслушивая многочисленные намеки, на его взгляд не слишком остроумные, но неизменно застававшие его врасплох, он представлялся себе довольно жалкой фигурой. Особенно тягостна была ему резвость миниатюрной фрау Гольдхерц, которая, не опуская лорнетки, порхая и трепеща крылышками, исполняла вокруг него и Адельгейды победный танец. Недоброжелательное и злорадное выражение ее румяного кукольного личика смягчалось искренним удовольствием от разговора на щекотливую тему, при котором ей удалось присутствовать и который она собиралась перенести затем дальше из гостиной в гостиную.

Все больше смущаясь, бедный молодой человек находил только одно надежное прибежище, куда и устремлялся его взгляд: то была добрая улыбка фрау Мор. Сложив руки, сидела она в кресле, без шляпки, уютно, как у себя дома, и, полная материнской снисходительности, улыбалась попеременно то фрау Туркхеймер, то приунывшему Андреасу, словно хотела сказать: «Наслаждайтесь своим счастьем, не спеша и не переутомляясь! А я пока похлопочу за чайным столом и объясню отсутствие хозяйки. Щекотливые намеки отскакивают от моей всепонимающей кротости; я ваш ангел-хранитель и ничего за это не требую, разве только чуточку снисхождения к моим собственным слабостям. Если мы, порядочные женщины, не будем относиться друг к другу со взаимной снисходительностью, что тогда с нами станется!»

— В сущности это так прекрасно, — сказала она, — когда поэт, в остальном, возможно, самый обыкновенный человек, вдруг удаляется от света, запирается у себя в комнате совсем один или же наедине со своими идеалами.

— С любимой тенью, — внесла поправку фрау Пимбуш. — Скажи лучше — с любимой тенью. Но как он это выдерживает? Объясните, господин Цумзе, как вы это выдерживаете?

Появление Лицци Лаффе избавило Андреаса от ответа. Она была в пышной лиловой бархатной накидке и загородила дверь во всю ширину, так что Клемпнеру и Кафлишу, которые ее сопровождали, пришлось отступить на задний план. В течение нескольких секунд, словно с высоты трона, обозревала она общество, а затем с обворожительной улыбкой и с осанкой королевы, вступающей на сцену, шуршащая и импозантная, направилась к хозяйке дома.

Фрау Мор была в мечтательном настроении; она заявила:

— О, истинный поэт переносит вещи более тяжкие, чем одиночество. Я знавала одного, очень был симпатичный юноша, так он вечно сидел с завешенными окнами и при свечах. Три дня в неделю он постился.

— Такой был бедный? — спросила фрау Пимбуш.

— Нет, для вдохновенья. Я нахожу, что это поэтично. И умер он от чахотки.

— Сколько угодно таких случаев, — сказал подошедший Кафлиш. Он сейчас же завладел разговором. — Я тоже знавал поэта, которому не повезло в жизни. Он был одним из многообещающих молодых талантов в нашем приложении «Наш век». Он тоже, видно, жил на пище святого Антония. Заработал он у нас как-то талер, купил на весь талер сосисок и умер от несварения желудка.

— Глупее вы ничего не могли придумать? — спросила с видом сожаления фрау Пимбуш.

Фрау Мор была возмущена.

— Фу, какая гадость!

Лицци Лаффе направилась к дамам, и журналист, довольный произведенным впечатлением, уклонился от дальнейших похвал. Он схватил Андреаса за руку и отвел его в другой угол комнаты, к камину, уставленному цветами. Внизу находился отдушник калорифера, им в ноги пахнуло теплом.

— Как вам нравится Лицци? — спросил Кафлиш.

Андреас пожал плечами. Лицци уже не внушала ему страха, несмотря на то, что, входя, подарила его уничтожающим взглядом. Его дебюта в обществе — оборванного им сатендюшессового шлейфа — она ему, разумеется, все еще не простила. Но какое ему дело до этой женщины с грубым бульдожьим лицом, да и кто она такая? Посредственная актриса, которой придавали некоторый вес ее бриллианты. Он бросил пренебрежительно:

— Ей надо бы заняться своим цветом лица, он портится с каждым днем. Кожа вокруг носа пошла пятнами.

— Но зато у нее формы, — добродушно заметил Кафлиш.

Андреас был неумолим:

— На мой взгляд, формы у нее сомнительные. В этом жанре можно встретить кое-что получше. — И он довольным взглядом знатока и собственника окинул Адельгейду.

Его собеседник вздохнул.

— Счастливец! Вы говорите со знанием дела. Но, впрочем, я не то имел в виду. В Лицци сегодня чувствуется какой-то подъем — вы не замечаете? Какое-то величие! Ну, знаете ли, это очень заметно. Видите ли, она играет здесь свою прощальную роль, понимаете ли, это ее безвозвратно последнее выступление. С Туркхеймером у них дело идет на разрыв, и она подготавливает себе эффектный уход со сцены.

Андреас заинтересовался.

— Что вы говорите! Туркхеймер в самом деле решил от нее отделаться? Кого же он теперь осчастливит?

— Неизвестно. У всех у нас голова трещит от догадок, дорогуша. Уже затеваются пари. Но с Туркхеймером что-то неладно, он сдает. Говорят, его потянуло на худых.

— На худых?

— Знаете ли, на этаких девочек. А раз вступишь на такую дорожку, значит, дело дрянь, особенно если у тебя семьдесят миллионов, как у Туркхеймера. Это уже отразилось на бирже, вчера настроение было вялое, ибо великий муж заявил, что не выносит больше шампанского. Такие вещи, понимаете ли, вызывают там беспокойство, дорогуша.

— Смешно! — заметил Андреас.

— Вы называете это смешным? Это печально!

— А Лицци что теперь будет делать? Удовольствуется Клемпнером?

— Клемпнером? Клемпнер ее пассив, вы же его знаете?

— Разумеется. Что же, она даст