Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн

— А потом, Софи, мы ведь не знаем; гляди, все и не так уж плохо.

— Что не так уж плохо?

— Да со старухой-то. Может, она и порядочная, может статься, и впрямь ему тетка.

— Не мешало бы это разведать.

— Да, разведать не мешало бы.

На старуху снова напала нерешительность, и умная дочка снова выручила ее. Они потолковали еще немного, да все недомолвками, но под конец Софи добилась того, что мать совершенно самостоятельно напала на правильную мысль: в следующий же визит чужой дамы к жильцу девушка дождется ее в парадном и тайком последует за ней. Если она наймет экипаж, то же сделает и фрейлейн Левцан, — дело того стоит. Когда это было решено, старуха прибавила:

— Нам ведь надобно знать, кто тут приходит и уходит. Не то сюда всякий народ повадится. Вдове с взрослой дочкой надо себя соблюдать.

Софи ответила:

— Наконец-то я от тебя, мать, разумное слово слышу.

Андреас, недовольный исходом своей «эскапады», приготовился встретить Адельгейду очень холодно. Но она не дала ему времени проявить дурное настроение. На следующий же день она впорхнула к нему в комнату, еще более юная и гибкая, чем обычно. Щеки раскраснелись от мороза, а губы, которые она протянула ему для поцелуя, казалось, говорили о счастье. Из выреза перчатки она вытащила кусочек газеты и протянула ему.

— Читай! Только что получила спешной почтой; это пробный оттиск, сегодня же надо вернуть его в «Ночной курьер»!

Он пробежал строчки сначала недоверчиво, потом все с большей жадностью, и они обезоружили его. Текст гласил:

«В наших литературных кругах сейчас усиленно говорят о трехактной комедии нравов Андреаса Цумзе. Господин Цумзе, протеже одной из самых блестящих дам берлинского света, давно знаком читателям нашей газеты, как многообещающий молодой талант. По слухам, пьеса, которая будет называться «Непонятая», уже принята к постановке одним из лучших столичных театров, и премьера обещана еще в этом сезоне. Это событие ожидается всем литературным миром с большим интересом. Успех, несомненно, будет огромный».

— Ну, что ты скажешь? — спросила Адельгейда. Она выжидающе улыбнулась. В порыве благодарности он схватил ее руку и стал гладить и пожимать; затем поднял длинные загнутые ресницы и окинул ее любовным взглядом, полным горячего чувства, как в первое время.

— Ты лучше всех, — сердечно сказал он.

— Правда?

— Как ты это устроила?

— О, Кафлиш сам знает, что нужно.

— Ах, Кафлиш!

Он был разочарован, что Адельгейда не самолично потрудилась над его славой.

— Может быть, ему надо было подлизаться? — предположил Андреас.

— Он сделал это скорее по дружбе. Он человек очень обязательный.

— Вот насчет «протеже» не очень удачно, это у него от Лицци.

Он вдруг весь покраснел от удовольствия: ему пришло в голову, что для него очень лестно именно это выражение в заметке Кафлиша.

— Вот нас уже объединяют в газетах! — сказал он, сдерживая ликование.

Она откинула голову.

— Ну и пусть!

Такая уверенность в себе и независимость внушали ему уважение.

— Пожалуй, не следовало так упрекать бедняжку Лицци, — мягко заметил он.

Адельгейда возмутилась.

— Как? Ты берешь под защиту эту особу?

— Нисколько. Но в чем она, собственно, провинилась? Ведь ты же такая добрая женщина.

Он чуть-чуть не прибавил: «И всегда так ласкова с молодыми людьми!»

— Да, я добрая, — подтвердила Адельгейда. — Но эта особа уязвила меня в моей любви, а этого я никогда не прощаю!

— Ах, так! — небрежно проронил он, чтобы подзадорить ее, так как ему нравилась ее трагическая осанка.

Она в волнении прошлась до двери, затем опять вернулась к нему.

— Туркхеймер может вводить к себе в дом кого угодно, и если он желает, чтобы его содержанки бывали у нас, меня это не касается. Смешно было бы волноваться, особенно при таком муже, как он, зная его возможности. Ублаготворить ее он мог разве только бриллиантами, — кому это лучше знать, чем мне?

Андреас рассмеялся — отчасти от смущения, так как ему пришло в голову, что, собственно, сам он принят на Гильдебрандштрассе на тех же условиях, что и Лицци.

— Но нельзя же требовать, — продолжала Адельгейда, — чтобы я спокойно выслушивала, когда эта продажная особа…

Он вздрогнул, сразу сделавшись серьезным. Нет, сравнение, к счастью, не подходило, ведь он не продажен.

— Да, продажная особа! — убежденно повторила Адельгейда. — И она позволяет себе вторгаться в святая святых моих чувств.

Она схватила его руку и тяжело повалилась ему на плечо, так что он даже пошатнулся. В голосе ее послышались рыдания.

— Все ведь только ради тебя, любимый мой Андреас! Ради тебя я способна на все, даже растерзать ее вот этими своими руками!

Он почти поверил, что это так, когда взглянул в ее вздрагивающее лицо, тускло мерцавшее под черным шлемом волос, на полузакрытые, обведенные темной тенью веки и раздувающиеся ноздри. Распаленный этой сценой, он начал покрывать горячими поцелуями ее губы, но она выпрямилась, она еще не кончила.

— Остальные ее выходки и то, что она попрекнула меня моим возрастом, я ей прощаю! Кто в ее возрасте выглядит так, как она, может внушать только сожаление. Мне сорок четыре года, я от тебя не скрываю. А стара я или нет — тебе лучше знать. Скажешь, я стара?

Быстрым движением расстегнула она блузку, так что две перламутровые пуговки покатились по комнате. Блузка полетела на пол. Андреас, разинув рот, дивился ее прыти. Она уже возилась с корсетом (в дни свиданий он никогда не бывал туго затянут) и, когда корсет упал, почти величественным жестом указала на свою грудь, упругую, сияющую, высокую и пышную, восторжествовавшую над годами.

— Стара? — повторила она, и он нашел, что она великолепна в своем бесстыдстве. Страсть Адельгейды захватила его, ему хотелось упасть к ее ногам. Но она открыла объятия.

К сожалению, всякий раз по окончании праздника любви Адельгейда мгновенно менялась. Как только она видела, что силы его иссякают, — величия ее как не бывало, и она опять раздражала его ребяческими и сюсюкающими ласкательными прозвищами: «солнышко мое», «деточка», «дуся». Он уклонялся от ее нежностей и только злился, и хотя не смел еще сорвать на ней свое раздражение, однако, охотно крикнул бы: «Зачем ты так сама себе вредишь? Неужели ты не понимаешь, что в сорок четыре года наивность смешна? Только что ты была роскошной и жадной султаншей, а сейчас просто дебелая кормилица!» Она не понимала его яростных взглядов и продолжала сюсюкать:

— Теперь моему цыпочке надо засесть за работу. Когда ты напишешь пьесу?

— Ах, да, скоро.

— Поторопись же, дуся! Я хочу показать ее у нас в январе. В феврале