Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор - Йован Стерия Попович

том, каким отвратительным маршем он ошарашит публику. А вот и сумасшедший Живко с гусиным пером на шапке и с четырьмя бумажными медалями на груди, он по-прежнему строит рожи, подпрыгивает, жмурится и выпрашивает сигареты.

— Живко, Живко, ты кто, все еще поэт, или воевода, или кто?

— Я царь.

— Царь? Ах, царь? Да к тому же еще царь с гусиным пером? Ну, и как же, слушаются тебя люди, не бунтуют?

— Не слушаются, не слушаются, сударь! — И слезы навертываются ему на глаза.

Представляете, какое доброе сердце у этого царя и как он жалеет, что люди так испортились и перестали слушаться.

— А ты их стукни, Живко, стукни их!

— Эх, если их бить, то еще хуже будет, тогда они мне и одной сигаретки не дадут… Кстати, не откажите, сударь, дайте Живко сигарету.

— На, Живко, бери!

Он строит рожу, засовывает сигарету в нос и так и курит, — ведь он царь и должен курить не так, как курят простые смертные. Прихрамывая на одну ногу, он идет дальше, перышко развевается над его шапкой, бумажные медали пляшут на его груди, а он гордо несет свою голову, обремененную заботами о своем народе.

Все, все здесь по-старому! Вот и дом, в котором я родился. Боже, неблагодарные современники допустили, чтобы в этом доме поселилась акушерка! Вон как раз под окном комнаты, в которой я родился, висит дощечка с надписью: «Евфимия Миллер, дипломированная акушерка», и чуть ниже мелкими буквами: «Стучать в окно в любое время ночи», а в центре нарисована богородица, которая держит новорожденного Иисуса на вышитой подушке.

Кто знает, когда народится более благодарное поколение, может быть, и сотрут с дощечки эту вышитую подушечку, сотрут и все остальное и напишут мое имя.

Впрочем, вероятно, обо всем этом госпожа Евфимия даже и не подозревает, а то представляете, как она расчувствовалась бы, если бы я сообщил ей об этом. А ведь я мог бы хоть ради этого зайти к ней. Разумеется, меня приняли бы как полагается. Я вошел бы в комнату и застал бы уважаемую госпожу Евфимию Миллер в старом кожаном кресле, с огромными очками на носу, погруженную в чтение «Истории древних абдеритов. Сочинение господина Виланда»{86}.

Я. Добрый день, уважаемая госпожа Евфимия!

О н а. Добрый день.

Я. Позвольте узнать, госпожа Евфимия, сколько вы платите за квартиру?

О н а. Двадцать динаров, сударь.

Я. Двадцать динаров! Мало, мало, госпожа Евфимия. Тот, кто живет здесь, должен платить больше.

О н а. Что вы, и это много!

Я. Нет, говорю вам, госпожа Евфимия, надо платить больше, потому что в этом доме родился я.

О н а. Ах, вот оно что, тогда почему здесь так сыро, почему потолок, того и гляди, обвалится?

Я. Этого я не знаю. Это дело домовладельца.

О н а. А, так это не ваш дом?

Я. Нет, дом, зимнее пальто и жену я все еще никак не могу приобрести и только время от времени беру все это в аренду.

О н а. Ну, хорошо, а чего же вы от меня хотите?

Я. Ничего, от вас я ничего не хочу. Я пришел только для того, чтобы сказать вам, что родился в этом доме, и спросить у вас, имеете ли вы что-нибудь против этого?

О н а (расплылась в улыбке, очевидно, ей приятно). Боже упаси!

Я. Хорошо, в таком случае и у меня нет возражений против того, что вы живете в этом доме, тем более что одна акушерка уже имела некоторое касательство к моему рождению. Уважаемая бабка Нанчика, — упокой господь ее душу! — принимая меня в ту ночь, когда я родился, произнесла знаменательные слова: «Я, говорит, приняла уже больше трехсот младенцев, а такого головастого еще не приходилось принимать». Я, сударыня, уверен, что уважаемая бабка Нанчика выразила свою мысль фигурально, она хотела сказать, что в ту ночь родился великий человек.

И вот, видите, мне, как великому человеку, уж, вероятно, так на роду написано — иметь дело не с одной, а с несколькими акушерками. Впрочем, у нас и вообще такова судьба великих людей, так как они с большим трудом появляются на свет.

14

Умру? — Нет. — Умру? — Нет.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Да. — Нет. — Да. — Нет.

Да. — Нет!

Абердар{87}

Кордовский калиф Абдурахман III, желая сосчитать, сколько счастливых и радостных дней было за время его пятидесятилетнего правления, насчитал всего четырнадцать. Но, согласитесь, Абдурахману легко было насчитать столько счастливых дней, ведь он был калиф, а не сербский писатель.

Поверьте, сербский писатель коротает дни без каких бы то ни было радостей и без каких бы то ни было доходов.

А дни спешат, спешат, словно ткацкий челнок, убегают, не принося надежды, как говорил Иов.

И глазом не успел моргнуть, не успел еще, как говорится, и белый свет разглядеть, не нашел еще издателя, который согласился бы печатать собрание твоих сочинений, а кто-то уже стучит к тебе в дверь, и ты, ничего не подозревая, говоришь:

— Войдите!

И неслышными шагами входит смерть и говорит тебе хриплым голосом:

— Пошли, чего вы ждете, вы уже и так пережили всех ваших товарищей; ваши произведения давно в лавках букинистов, а ваше имя уже забыто, чего же вы здесь ждете?!

— Минуточку, присядьте, прошу вас, я сейчас. Курите?

— Нет, спасибо, — отвечает смерть, — я не курю, и мне некогда ждать.

— Не сердитесь, прошу вас, сейчас я попробую вас развлечь. Что, если я, с вашего позволения, прочту вам свою самую последнюю героическую поэму?

— Нет, нет, спасибо, у меня нет времени!

— Ради бога, куда вы так торопитесь? Неужели там, на небе, так хотят меня видеть? Дайте мне еще немножко пожить. Мне так нравится на этом свете! Природа, любовь, жизнь, черные глаза, заход солнца, заря, звезды, фиалки, голубые глаза, лето, алые губы, зеленая роща… но, поймите же вы меня, все краски природы, все, до цвета жандармской формы включительно, — все это прекрасно. Зачем же вы хотите оторвать меня от этого?! Ведь вы могли бы и обойти меня; вон господин советник Янко, он вполне мог бы вместо меня умереть, ведь, в сущности говоря, он вместо меня и жил, а человек уже все свои дела уладил и даже завещание написал. Хотите, я вам и адрес его могу дать?

— Нет, спасибо, не могу, — говорит смерть. — Верьте мне, пришла ваша очередь. Я и списки могу показать, если вам угодно.

— Ну, знаете, что касается списков,