Барнабо с Гор - Дино Буццати

Как-то раз, когда уже вечерело, он зашел вместе с Джованни в лавку, где торговали табаком и специями. Там было нестерпимо жарко; Барнабо увидел на стене цветную гравюру с горной деревушкой. Изобразить горы вот так мог разве что человек, никогда в жизни их не видавший. На гравюре был совсем другой мир, да и, по сути, сама табачная лавка и деревня с фермой Джованни – все это чужой мир, так непохожий на край гор. Что-то сильно сдавило грудь Барнабо, он задыхался. Выйдя на улицу, он понял, что потерял нечто важное, но не мог вспомнить, что именно. Он чувствовал пустоту в своей ладони, и это приводило его в отчаяние. Лишь вернувшись на ферму, он осознал, как много времени прошло с того дня, когда он в последний раз держал в руке ружье.

И тогда Барнабо принялся усердно копить деньги, откладывая от жалованья, чтобы купить себе ружье. Наконец после всех этих усилий у него за плечом висит ладная казнозарядная одностволка с внешним курком. День катится за днем, и порой Барнабо даже кажется, что он доволен жизнью.

Время бежит быстро: прошло уже четыре года. Однажды вечером, усталый после работы, Барнабо идет к себе в комнату отдохнуть. Весна начинает вступать в свои права; в небе первая четверть луны под тонким покровом облаков. В эту пору года всегда так: кажется, будто тебе до смерти хочется спать, а потом, когда ляжешь, не можешь сомкнуть глаз. Барнабо беспокойно ворочается с боку на бок. В робком свете оконного проема он видит силуэт своей вороны. Она дремлет, спрятав голову под крыло, и Барнабо, глядя на нее, понимает, что птица сама на себя не похожа. Быть может, она так нахохлилась, потому что спит; впрочем, раньше ворона никогда такой не была. В окно влетают клочки далекого ветра и душистый весенний воздух. Слышится лягушачье соло. Вглядываясь в свою ворону, Барнабо тоже засыпает.

Непонятно, чего наелась эта птица. На следующий день она оставалась такой же раздутой, движения ее были тяжелы. Сидя на плече у Барнабо, пока он работает в поле, ворона то и дело долбит его клювом, словно хочет сказать что-то.

А потом она ничего не ест двое суток кряду. Ее раздуло еще сильнее, и перья – обычно блестящие и черные – теперь тусклые и взъерошенные. Утром, когда Барнабо отправился в поле, у вороны даже не хватило сил лететь за ним следом. Грузно спустившись с приступки, она осела на пол и тихо забормотала.

Возвратившись вечером, Барнабо застает птицу на подоконнике. Она притихла. Приглядевшись внимательнее, он замечает, что она мелко дрожит и дрожь не отпускает ее ни на мгновение. Едва Барнабо вошел в комнату, ворона повернула голову к нему и приоткрыла клюв. Теперь дрожь стала сильнее. За окном умиротворенное небо с прядями заката.

Тихий, прозрачный вечер. Барнабо озадачен. Он размышляет.

Вдруг ворона отталкивается от подоконника и перелетает на ветку грушевого дерева. Если смотреть в ту сторону, то на севере открывается гряда предгорий, над которыми пенятся пышные облака, взбитые вечерним часом. Обратившись к ним, ворона принимается протяжно каркать. Это то же карканье, которое прокатилось над лесом четыре года назад после того странного ружейного выстрела и еще долго металось среди неприступных скал, отражаясь эхом от эха. Может быть, сейчас ворону влечет какой-то исконный, древний инстинкт и она повинуется призыву могучих гор, далеких лесов и утраченных сородичей. Вокруг – зеленые поля долины, раскинувшейся во всю свою ширь. Барнабо видит, как ворона встрепенулась и, будто приноравливаясь к полету, поднялась в воздух; постепенно она набирает высоту и улетает все дальше. Устремляется к гряде облаков, что высится на севере. Ворона превращается в едва различимую точку, а потом сливается с горизонтом. Но еще несколько мгновений слышны отголоски ее жалостливого крика.

Барнабо сидит за столом на первом этаже при свете керосиновой лампы; все в доме спят. Это одна из тех ночей, когда кажется, что ты слышишь поступь времени. На стене вытянулось длинное пятно, проеденное сыростью; может быть, прямо сейчас оно незаметно расползается, становясь все больше. На скамье лежит шляпа Джованни Беллы. Мотыльки бьются о колбу керосиновой лампы. Слышен несмолкаемый стрекот цикад, и воспоминания водоворотом закручивают Барнабо. Он сгорел бы со стыда, случись кому-нибудь проникнуть в эту минуту к нему в сердце, ведь даже женщина не вздумала бы тосковать по улетевшей вороне. Барнабо словно прирос к стулу; здесь, посреди долины, в затихшем доме, он понимает, что совсем один и отделен от всех и от всего. Немудрено: ворона прилетела вслед за ним с гор и была единственной связующей нитью с той, прежней жизнью. Барнабо думает о старой дороге, ведущей вверх, к скалам: наверняка она вся заросла травой. У дороги громоздятся величественные склоны, по которым с загадочным рокотом сбегают оползни. Впрочем, об этом лучше подумать в белизне солнечного утра, омытого дивным покоем. Непонятно, почему задрожало пламя в лампе. Барнабо, точно окаменев, все ворошит прошлое, а за окном распевают цикады, и они будут петь ночь напролет.

15

Однажды, срезая ивовые ветки на берегу реки, Барнабо услышал, как кто-то зовет его. И почувствовал, что сердце забилось в груди сильнее; он бросил нож на землю. «Чей это голос?» – недоумевал он. А потом побежал вверх по течению, по скользкой илистой тропинке. Миновав рощу, он оказался на поляне и увидел Бертона: тот ждал его.

Барнабо обнял старого друга и молчал, не находя верных слов. Бертон совсем не изменился: все такой же спокойный и c радостным сердцем. Он тоже покинул Сан-Никола и отправился в другие края к своему родственнику. И на нем тоже, как на Барнабо четыре года назад, форменная куртка лесничего. Итак, Бертон расстался с горами. Но это решение он принял сам и поступил так по своей воле; товарищи устроили ему проводы, как и положено.

Барнабо привел его в дом к Джованни.

– Я среза́л ивовые прутья там, у реки, – объяснил он, не обнаружив в себе прежнего теплого чувства к Бертону. А ведь это был его лучший друг, они вместе карабкались на Пороховую вершину; вдобавок Бертон встал тогда на защиту Барнабо, пытаясь оправдать его перед инспектором. Но теперь сказать друг другу было нечего, словно они расстались лишь накануне вечером. Бертон тоже сперва не находил слов. Барнабо привел его в свою комнату, тихую и простую; небо было слегка задернуто вечерними