Избранные произведения писателей Южной Азии - Такажи Шивасанкара Пиллэ

Полицейский инспектор вместе с солдатами рыскал по деревне в поисках мятежников. Однако Муркаи, Гафура и Кансинх — молодые главари, подстрекавшие крестьян к установлению народной власти, как сквозь землю провалились.

Инспектор с отрядом подошел к дому пандита Бансидхара. Дрожа всем телом, преданно глядя в глаза начальству, пандит вышел навстречу. Инспектор — само воплощение долга — словно бы и не узнал старого знакомого. Он арестовал пандита и доставил его к полковнику. Отвесив низкий поклон, пандит заговорил по-английски (пригодилось то, чему его учили в детстве):

— Ваше превосходительство, я человек порядочный, я государству налоги плачу. Эти негодяи против моей воли повесили свое мерзкое знамя на моем доме. Простите меня, ваше превосходительство! Я могу показать вам, где они скрываются…

Лицо полковника было непроницаемо. Не вынимая сигары изо рта, он процедил:

— Показывайте!

Пандит повел солдат к амбару, где он хранил зерно. Там и нашли Гафуру, Муркаи и Кансинха. Их тотчас арестовали.

Полковник, не в силах терпеть зловоние, царившее в деревне, удалился в свою палатку, разбитую за околицей. После его ухода полицейский инспектор решил навести порядок.

По примеру пандита Бансидхара крестьяне стали выдавать бунтарей. Однако, арестовав младшего брата пандита — Рамдхара и его старшего сына — Гирдхари, инспектор отдал приказ солдатам: кроме злостных негодяев, отпустить всех, надавав им предварительно тумаков.

Конечно, прогуляться кулаками по крестьянским спинам — для солдат одно удовольствие, да только этим сыт не будешь. Чтобы накормить солдат, инспектор распорядился взять у пандита Бансидхара два мешка муки, большую банку топленого масла и еще кое-какие припасы.

Пандит запротестовал. Тогда инспектор велел раз стукнуть строптивого пандита башмаком по голове. Приказ был исполнен, но пандит тут же побежал к полковнику.

Он сунул вестовому бумажку в пять рупий и был допущен в палатку.

Сжимая сигару в зубах, полковник буркнул:

— Well![141]

Пандит Бансидхар изложил свою жалобу.

— Посудите сами, ваше превосходительство, какое насилие творят над преданными вам людьми! — закончил он рассказ.

— Хорошо! — бросил полковник и приказал вестовому: — Скажи инспектору, пусть не трогает дом этого человека. — И затем добавил в утешение: — Ничего не поделаешь! Для поддержания престижа правительства приходится сносить подобные неприятности!..

— Ваше превосходительство! — угодливо улыбаясь, обратился к нему пандит. — Соблаговолите исполнить мою смиренную просьбу. Я человек благородный. Наш род испокон веков служил правительству верой и правдой. О, если б я имел из рук вашего превосходительства свидетельство о преданности, чтобы не отвечать за проступки этих негодяев!

Полковник молча уставился на пандита. Лицо его искривила презрительная усмешка. Взяв со стола авторучку и снимая с нее колпачок, он сказал на ломаном хиндустани:

— Я будем писать, вы — благородный хиндустанец, преданный человек.

Он набросал на листке несколько строк и, не переставая усмехаться, протянул его пандиту Бансидхару:

— Если бы вы были англичанином, я бы назвал вас предателем и расстрелял сию же минуту!

Перевод с хинди Н. Толстой.

БАНГЛАДЕШ

Алауддин ал-Азад

АНТРАЦИТ

Рассказ

Алауддин ал-Азад (род. в 1931 г.) — видный прозаик, поэт, критик. Автор романов «Картина номер двадцать три», «Последняя ночь зимы», «Первый день весны» и нескольких сборников рассказов.

Рассказ «Антрацит» публиковался на русском языке.

Ночь подходила к концу.

Люди в эту пору спят да спят себе сладким сном, но на железнодорожной станции, когда проходит товарняк, минут пятнадцать — двадцать стоит такой грохот и лязг, что и мертвый проснется. А гудит он так, что перепонки лопаются. Мальчишки, промышляющие сбором отходов угля, объясняют это по-своему. Паровоз, говорят они, всю ночь тащил за собой тяжелый состав, к утру выбился из сил и хочет есть. Вот он и ревет от голода, а после того как на станции его напоят-накормят досыта, он с довольным пыхтением отправится дальше.

Что думает по этому поводу тетушка Поддо, неизвестно; одно можно сказать с достоверностью: просыпается она даже от самого легкого шороха. Стоит послышаться вдали слабому перестуку колес, как ее глаза тотчас же открываются и она садится на постели. Рефлекс такой стойкий, что, даже если состав опаздывает или не приходит, она все равно исправно просыпается. Накинув одежду, тетушка Поддо сонной походкой идет к двери, отпирает засов и выходит поглядеть, не светает ли и где стоит утренняя звезда. Смотреть приходится сквозь сплетение веток баньяна, закрывающего собой половину неба. Затем Поддо возвращается домой, сует в горшок с тлеющими углями джутовый трут и зажигает керосиновую лампу.

Так же поступила она и в тот день, о котором идет речь. Поставив лампу на скамеечку, Поддо прошла в угол комнаты, достала с полки латунную миску и положила в нее моченого риса.

Завтрак был готов. Теперь предстояло разбудить Мону, заставить его поесть и отправить на станцию. Нелегкое это дело. Чтобы поднять мальчика, приходится пускаться на всякие хитрости и уловки.

Мону спал ничком, крепко обняв смятую подушку. Поддо потерла ему лицо мокрой ладонью — мальчик продолжал спать. Тогда она села рядом с ним, окинула его пристальным взглядом, затем подсунула руку под шею и грудь, приподняла и посадила. Голова Мону упала на ее левую руку. Окуная другую руку в кувшин, Поддо принялась брызгать мальчику водой в лицо. Но и это не помогло.

— Миленький, проснись, уже утро, — громко сказала ему в ухо Поддо, водя ладонью по щекам, глазам и лбу Мону. Мальчик пробормотал в ответ «угу» и повалился было на бедро тетушки, приняв, очевидно, его за подушку, но Поддо так сильно тряхнула его, что глаза Мону открылись сами собой.

— Ты уж потрудись еще несколько дней, — уговаривала тетушка. — У нас набралось семь с половиной така[142]. Десяти така на пропитание хватит. Наберешь еще две с половиной, — тогда и пойдешь в школу, хорошо?

Мону уже три года просил Поддо определить его в школу и слышал десятки обещаний. Он прекрасно понимал, что слова тетушки — простая уловка, но все же протер глаза и встал.

Мону был ладно скроенный худощавый парнишка лет двенадцати. Он выглядел бы еще моложе, если б не живые смышленые глаза, которые говорили, что он уже подросток, а не ребенок. Узы, соединявшие его с тетушкой Поддо, вызывали у соседей большое любопытство, однако тетушка упорно молчала о том, что значит для нее этот мальчик и какое место занимает он в ее сердце. Мону не приходился ей ни племянником, ни даже отдаленным родственником: он был ее приемышем. Относилась же она к нему как к родному сыну.

Однажды в голодный год, лет двенадцать