Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи» - Фанни ван де Грифт Стивенсон

Позади столовой на крыши окрестных кухонь с трубами и слуховыми окнами выходила та самая приятная библиотека, о которой упоминала в своем рассказе пожилая леди, и теперь эта комната, казалось, с улыбкой приветствовала Сомерсета. Он подумал также, что сможет избежать затрат на обустройство: библиотека, если перенести туда железную кровать без матраца, которую он заметил в одном из помещений верхнего этажа, превратится в отличную спальню, а в столовой, большой, просторной и светлой, выходящей на площадь и сад, он будет с приятностью проводить дни, готовить себе еду и усердно совершенствоваться в искусстве живописи, которую недавно решил избрать делом своей жизни и в которой надеялся снискать славу. Много времени на все эти перестановки не потребовалось: он вскоре вернулся в особняк со своим скромным набором личных вещей, а кебмена, который его привез, молодой человек, с помощью любезностей и небольшого вознаграждения, легко уговорил помочь перетащить в библиотеку кровать без матраца. К шести часам вечера, отправляясь пообедать, Сомерсет уже мог оглянуться на особняк с чувством гордости, словно собственник. Дом возвышался величаво, пятиэтажный, с внушительным фасадом, обрамленным по обеим сторонам мемориальными досками с гербами знатных семейств, ныне усопшие члены которых некогда в нем жили. Стоя спиной к садовым перилам и мелодично посвистывая, он со своего места покоил взор на этих деталях неоспоримой, солидной, прочной реальности, и, однако, его право на обладание ею было обманчиво и эфемерно, как сон.

За несколько дней благовоспитанные жители площади постепенно выучили привычки своего соседа. Вид молодого джентльмена, с удовольствием курящего глиняную трубку около четырех часов пополудни на балконе гостиной столь уединенного особняка, а возможно, еще более того, его периодические вылазки в приличный трактир по соседству и невозмутимое возвращение оттуда с полной до краев кружкой возбудили живейший интерес и негодование ливрейных слуг на площади Голден-сквер. Неприязнь, которой преисполнились к нему эти джентльмены, поначалу выражалась даже в оскорблениях, но Сомерсет умел быть любезным с представителями любых классов: он несколько раз отпускал шутки в ответ на грубости, несколько раз по-дружески угощал своих недругов в ближайшем трактире и быстро завоевал право жить на площади и вести себя, как ему вздумается.

Молодой человек избрал искусство Рафаэля, отчасти по причине его простоты и легкости, отчасти по врожденному недоверию к любой службе и официальным должностям. Он с презрением отвергал ярмо и бремя систематического обучения и оттого превратил половину столовой в мастерскую для создания натюрмортов. Там он нагромоздил множество предметов, притащенных без разбору из кухни, гостиной и располагавшегося за домом сада, и там он отныне проводил свои дни, прилежно копируя оные предметы и улыбаясь себе под нос. Тем временем пустое здание, возвышавшееся над ним, стало словно давить на него всем своим весом, взывая к его воображению. Иметь на руках такой козырь и хоть как-то не пустить его в дело – это явное свидетельство недостатка энергии, и наконец он решился последовать намеку миссис Лаксмор и приклеить облатками на окне столовой маленькое объявление, возвещающее сдачу меблированных комнат. Ясным июльским днем, в половине седьмого, он вывесил объявление и отправился на площадь обозревать результат. На его взгляд, оно вышло многообещающим и непретенциозным, и он вернулся на балкон гостиной задумчиво и сосредоточенно курить трубку и ломать голову над трудным вопросом, сколько же брать с потенциальных жильцов.

Вслед за тем он несколько охладел к искусству живописи и перестал демонстрировать к нему прежнюю преданность. Более того, по временам он проводил большую часть дня на балконе, выходившем на улицу, как внимательный удильщик, не сводящий глаз с поплавка, а чтобы лучше переносить скуку, частенько утешался глиняной трубкой. Несколько раз объявление, по-видимому, привлекало внимание прохожих, а еще несколько раз к самому его порогу подъезжали целые кареты, полные леди и джентльменов; однако, вероятно, в самом облике дома было что-то отталкивающее, ведь, точно сговорившись, они поднимали взгляд кверху и поспешно шли дальше или приказывали кучеру трогаться. Таким образом, Сомерсета, к его немалому унижению, прямо-таки разглядывало большое число потенциальных жильцов, и хотя он, встретившись с ними глазами, спешил вынуть изо рта трубку и придать лицу самое любезное выражение, его усилия ни разу не были вознаграждены хотя бы мимолетным вопросом о цене. «А что, если все дело во мне самом, вдруг в моей наружности есть что-то неприятное?» Однако, честно осмотрев себя в одном из больших высоких зеркал в гостиной, он с облегчением отринул эти страхи.

Впрочем, что-то действительно было не так. Подробные и точные подсчеты, произведенные на форзаце книг или на обороте театральных афиш, обернулись пустой тратой времени. С их помощью он по-разному прикидывал доход, который может принести ему этот дом, получая суммы от скромных двадцати пяти шиллингов до куда более впечатляющих ста фунтов, и все же, хоть и прибегнув к азам арифметики, не зарабатывал совершенно ничего.

Подобное несоответствие между ожиданием и реальностью чрезвычайно угнетало его и занимало все время, которое он проводил в праздной задумчивости на балконе, и наконец ему показалось, что он обнаружил ошибку, вкравшуюся в его метод. «Это же эпоха, когда все без стесненья выставляется напоказ, эпоха „ходячей рекламы“ со щитами на спине и на груди, эпоха Гриффитса, эпоха легендарного мыла Пэрса и фруктовых солей Иноу! Одной только дерзостью и скандальной известностью, а также самыми гнусными рекламными картинками, какие мне только доводилось видеть, они затмили утешительниц моего детства, жаропонижающие соли Лэмплока! Лэмплок был благовоспитан и сдержан, а Иноу вездесущ, Лэмплок был зауряден, а Иноу[27] оригинален и вульгарен до отвращения, а тут я, притязающий до некоторой степени на знание мира, довольствуюсь половинкой листка почтовой бумаги, несколькими сухими словами, никак не взывающими к воображению, и четырьмя красными облатками, призванными украшать мою „рекламу“, если они вообще способны хоть что-то украсить. Суждено ли мне низвергнуться вместе с Лэмплоком или вознестись вместе с Иноу? Надлежит ли мне проявить скромность, которая, несомненно, пристала бы герцогу, или провозгласить приземленную и грубую правду жизни со всей решимостью торговца и поэта?»

Поразмыслив еще немного на эту тему, он раздобыл несколько листов рисовальной бумаги самого крупного формата и, расставив перед собою краски, набросал этюд, который мог привлекать взгляд и одновременно, по его собственным словам, «взывать к воображению» прохожего. Яркие, радующие глаз цвета, бойкие, хлесткие формулировки и реалистические иллюстрации, показывающие, какое блаженство ожидает жильца в стенах этого дворца наслаждений, – вот из каких элементов, наконец-то понял он, должна состоять реклама. С одной стороны,