Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи» - Фанни ван де Грифт Стивенсон

соответствовать требованиям так легко, что нарушить эти простые правила поведения означает пасть непростительно низко. Но позволите ли вы мне повторить вопрос, который я уже задавал вам прежде, боюсь, несколько невежливо, и спросить еще раз, кто вы и чему я обязан честью видеть вас и говорить с вами?

– Я владелица дома, в котором мы находимся, – объявила я.

– И все же я не понимаю… – начал было принц.

Но в этот миг часы на каминной полке принялись отбивать двенадцать ударов, а молодой человек, приподнявшись на локте, с выражением ужаса и отчаяния на лице, подобного которому мне не приходилось видеть, жалобно воскликнул: «Уже полночь?! Боже праведный!» Мы стояли, не двигаясь, точно приросши к полу, а молоточек часов между тем со звоном отмерял положенные удары; не пошевелились мы, и когда, возвещая наступление нового дня, в свою очередь забили всевозможные лондонские колокола. Наши часы невозможно было расслышать за стенами комнаты, но едва стих второй удар Биг-Бена, гулким эхом отозвавшийся в ночи, словно биение сердца, как дом огласил звук мощного взрыва. Принц бросился к той двери, в которую прежде вошла я, но, как ни проворен он был, я успела его перехватить.

– Вы вооружены? – воскликнула я.

– Нет, сударыня, – ответил он. – Вы очень вовремя мне об этом напомнили; я возьму кочергу.

– У злоумышленника внизу два револьвера, – сказала я. – Вы бросите ему вызов, при таких-то неравных шансах?

Он замер, словно на минуту поколебавшись.

– И все же, сударыня, – сказал он, – мы не можем и далее оставаться в неведении о том, что здесь произошло.

– Согласна! – воскликнула я. – Я и не предлагаю махнуть на эту историю рукой и все забыть. Мне столь же любопытно, как и вам, но пошлем лучше за полицией или, если ваше высочество опасается скандала, за кем-нибудь из ваших собственных слуг.

– Нет, сударыня, – улыбаясь, ответил он, – для такой храброй леди вы меня удивляете. Неужели вы хотите, чтобы я послал других туда, куда боюсь идти сам?

– Вы совершенно правы, – сказала я, – а я глубоко ошибалась. Идите, ради бога, а я понесу свечу!

Так мы и стали спускаться на нижний этаж, он – с кочергой наперевес, я – освещая ему дорогу, и вместе подошли к двери буфетной и открыли ее. Полагаю, в каком-то смысле я была готова увидеть зрелище, представшее моему взору, то есть была готова обнаружить мерзавца мертвым, но не в силах оказалась вынести вида отвратительных подробностей, сопровождавших самоубийство, совершенное столь варварским способом. Принц, бестрепетно узревший эту ужасную картину, подобно тому как ранее бестрепетно внимавший взрыву, с чрезвычайно почтительной вежливостью помог мне вернуться в столовую.

Там наш пациент поджидал нас; и вправду все еще смертельно бледный, он в значительной мере пришел в себя и уже сидел на стуле. Он протянул к нам руки безмолвным вопрошающим жестом, являя самое грустное и жалкое зрелище.

– Он погиб, – промолвил принц.

– Увы! – возопил молодой человек, – на его месте должен быть я! Что же делать мне, замешкавшемуся на сцене, которую я опозорил, в то время как он, мой испытанный товарищ, пусть и совершивший немало злодеяний, но все же являвший собой воплощение верности и преданности, осудил себя на смерть за невольную вину? Ах, сэр, и вы, сударыня, если бы вы не спасли меня, проявив непреднамеренную жестокость, то сейчас я пребывал бы в месте, недоступном укорам совести, но я жив, и вы видите во мне жертву в равной мере моих собственных пороков и моих собственных добродетелей. С рождения я ненавидел несправедливость, с самого раннего детства кровь моя закипала и я преисполнялся негодования на само Небо, стоило мне увидеть больного, и на людей, стоило мне узреть страдания бедных. Коркой черствого хлеба, скудной трапезой нищего застревали у меня в горле изысканные яства, а при виде ребенка-калеки я разражался слезами. Разве я был движим тогда чем-то иным, кроме благородства? Однако узрите, как эти достойные мысли привели меня к гибели! Год за годом сочувствие к угнетенным и обездоленным брало меня приступом, осаждало, как войско – вражескую крепость. Бессмысленно было возлагать надежды на королей, на те изнеженные, избалованные классы, что сейчас купаются в деньгах. Я изучил ход истории; я знал, что наш представитель в парламенте, наш нынешний правитель, низок, труслив и туп; я видел, как в любую эпоху он пытается низвергнуть то, что его превосходит и над ним возвышается, и одновременно угнетать и мучить тех, кто ниже его; я знал, что его тупость рано или поздно приведет его к гибели, знал, что дни его сочтены, но как я мог ждать? Мог ли я безучастно глядеть, как ребенок бедняка мерзнет под дождем? Грядут лучшие дни, несомненно, однако этот ребенок до них не доживет. Увы, ваше высочество: охваченный самым благородным негодованием, я вступил в ряды врагов этого несправедливого, обреченного общества; движимый самым естественным желанием поддерживать пламя своего человеколюбия, я бесповоротно связал себя клятвой.

Эта клятва определила всю мою прошлую жизнь. Чтобы даровать свободу потомкам, я пожертвовал своей собственной. Я по первому зову бросался выполнять любое поручение, и вскоре мой отец начал жаловаться на то, что я исчезаю и появляюсь, когда мне заблагорассудится, и выгнал меня из дому. Я был помолвлен с честной девицей; с нею мне тоже пришлось расстаться, ведь она была слишком проницательна, чтобы поверить в мои выдумки, и слишком невинна, чтобы я мог открыть ей правду. Посмотрите же, во что я превратился, отринув все ради заговорщиков! Увы! Шли годы, и постепенно мои иллюзии меня покинули. Окруженный страстными сторонниками и апологетами революции, я видел, как они с каждым днем все более преисполняются уверенности и отчаянной храбрости, а я тем временем в равной мере утрачиваю веру. Я пожертвовал всем ради дела, в которое все еще верил, и с каждым днем все более сомневался в том, что мы действительно продвигаемся вперед по избранному пути. Как ни ужасно было общество, с которым мы боролись, наши методы были не менее гнусны и отвратительны.

Не стану подробно говорить о своих страданиях. Не стану занимать вас рассказами о том, как, при виде молодых людей, все еще свободных и счастливых, мужей и отцов, бодро и радостно трудящихся ради всеобщего блага, я в глубине души принимался упрекать себя в том, что некогда принес злосчастную жертву, движимый пустым самомнением и тщеславием. Не буду описывать вам, как, утомленный бедностью, бездомностью, бесприютностью, недоеданием и угрызениями совести, я стал болеть, и долгими ночами, пока я, не находя пристанища, бродил под дождем по улицам,