Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи» - Фанни ван де Грифт Стивенсон

же шуба, упомянутая в объявлении из газеты «Стандард»! Высокий рост жильца, его очень широкие плечи и те странные обстоятельства, при которых он вселился в Ненужный Особняк, – все свидетельствовало о том, что Сомерсет случайно приютил у себя именно этого объявленного в розыск преступника.

Спичка догорела и обожгла ему пальцы, и Сомерсет, перекинув шубу через руку, поспешно вернулся в освещенную гостиную. Там, одновременно со страхом и восхищением, он принялся разглядывать это тяжелое пальто, длинное и широкое, сшитое из гладкого, мягкого меха. Тут вид большого зеркала навел его на другую довольно безумную мысль. Он надел шубу и, стоя у зеркала в позе русского князя, засунул руки в глубокие карманы. Его пальцы коснулись какого-то сложенного листка. Он извлек его на свет и узнал шрифт и бумагу «Стандарда», и в то же мгновение взгляд его упал на обрывок фразы «…две сотни фунтов вознаграждения». Совершенно ясно, что его жилец, утративший теперь всю свою таинственность, отказался от шубы в тот самый день, когда объявление появилось в печати.

Так он стоял, облаченный в предательскую шубу, с изобличающей злодея газетой в руке, как вдруг дверь отворилась, в комнату с решительным, но несколько бледным лицом вошел высокий жилец и снова закрыл дверь за собою. Какое-то время оба взирали друг на друга в совершенном безмолвии; затем мистер Джонс приблизился к столу, сел и, не сводя глаз с молодого человека, произнес:

– Вы правы. Это за мою голову назначено вознаграждение. И что вы намерены делать?

Ответить на этот вопрос Сомерсет сейчас был совершенно не в силах. Застигнутый врасплох, напяливший ради шутовства собственную шубу преступника и окруженный целым арсеналом дьявольских взрывных устройств, содержатель меблированных комнат не мог выдавить из себя ни слова.

– Да, – вновь заговорил высокий, – это я. Я именно тот человек, которого в бессильной злобе и страхе они преследуют по пятам, куда бы он ни скрылся, какое бы обличье он ни принял. Однако, мой квартирный хозяин, если вы бедны, то теперь можете заложить основы своего благосостояния, а если безвестны – то с легкостью снискать славу и почет. Вы опоили достойную вдову, и я застаю вас здесь, в своей комнате, за которую плачу вам банкнотами Американского банка, роющимся в моих вещах, запустившим руку – стыдитесь, сэр! – в мой собственный карман. А теперь вы можете довершить череду ваших постыдных деяний, присовокупив к ним одновременно самое простое, самое безопасное и самое прибыльное.

Высокий замолчал, словно бы для того, чтобы придать вес своим словам, а потом, уже совершенно иным тоном и в совершенно иной манере, произнес следующее:

– И все же, сэр, глядя на ваше лицо, я чувствую, что не могу обмануться, я ощущаю уверенность в том, что, как бы то ни было, я имею честь и удовольствие говорить с джентльменом. Снимите эту шубу, сэр, она только стесняет вас. Отриньте смятение: мысли, если за ними не последовали поступки, не должны обременять нашу совесть; всем нам случалось лелеять позорные замыслы, и если вам на миг захотелось выдать меня властям, отправить на скамью подсудимых и насладиться моей предсмертной агонией – то была всего лишь мысль, дорогой сэр, и вы не могли бы воплотить ее в жизнь, подобно тому, как я далее не мог бы подвергать сомнению вашу честь.

И с этими словами высокий, с открытым лицом и искренней улыбкой, ни дать ни взять всепрощающий, великодушный отец, протянул Сомерсету руку.

Молодой человек по природе своей не в силах был отвергать всепрощение и смотреть критически на великодушие. Он немедленно, почти не думая, согласился на перемирие.

– А теперь, – продолжал жилец, – теперь, пожав вашу честную руку, я отбрасываю страхи, отметаю подозрения и совершаю следующий шаг: сделав над собой усилие, я изглаживаю из памяти прошлое. Мне безразлично, как вы здесь оказались; довольно и того, что вы здесь и вы мой гость. Садитесь же и давайте, с вашего позволения, познакомимся поближе за стаканчиком отменного виски.

С этими словами он извлек откуда-то бутылку и стаканы, и хозяин и гость молча выпили за здоровье друг друга.

– Признайтесь, – заметил с улыбкой жилец, – вид комнаты вас удивил.

– Да, не стану скрывать, – отвечал Сомерсет, – а еще я ума не приложу, зачем понадобились все эти перемены.

– Благодаря таким ухищрениям, – промолвил заговорщик, – я только и продолжаю существовать. Вообразите, что я предстал перед одним из ваших несправедливых судов; вообразите, как один за другим в зале появляются свидетели обвинения, и все дают совершенно разные показания! Один встретился со мной в этой гостиной, когда она имела свой первоначальный облик, другому она предстала такой, какова она сейчас, а завтра или послезавтра она снова может принять иной вид. Если вы любите романтические истории (а большинство художников любят), то мало найдется биографий более романтических, чем та, что выпала на долю никому не известному человеку, сидящему напротив вас. Никому не известному, но знаменитому. Я снискал безымянную, инфернальную славу. Постыдными и недостойными средствами я пытаюсь достичь благородной цели. Одна несчастная страна томится под гнетом неправедных властей, лишенная свободы и претерпевающая притеснения; ее ожидает светлое будущее, однако, чтобы будущее это наступило, я вынужден вести существование затравленного зверя, ставить себе гнусные, мерзкие цели и прибегать для их достижения к адским уловкам.

Сомерсет со стаканом в руке неотрывно взирал на сидящего перед ним странного фанатика и внимал его пылким и страстным высокопарным речам с неописуемым смущением. Он вгляделся в лицо «жильца» с пытливым любопытством, уверился, что перед ним человек образованный, и испытал тем более глубокое удивление.

– Сэр, – начал было он, – уж и не знаю, величать ли вас мистером Джонсом или…

– Можете называть меня Джонсом, Брейтманом, Хиггинботемом, Пумперникелем, Давио, Хендерлендом, – перебил его заговорщик, – ибо я в свое время носил все эти имена. Однако имя, наиболее ценимое мною, а также внушающее наибольшую ненависть, страх и повиновение, вы не найдете ни в каких своих адресных книгах; оно неведомо банковским и почтовым клеркам, и более того, подобно прославленному клану Мак-Грегоров, днем я по праву могу считать себя безымянным[28].

Впрочем, – продолжал он, встав с кресла, – ночью, и среди своих отчаянных товарищей, я тот самый грозный Зеро.

Сомерсету ни разу не приходилось слышать это имя, однако он из вежливости сделал вид, будто удивлен и польщен.

– Надо ли понимать, – спросил он, – что под этим псевдонимом вы занимаетесь ремеслом динамитчика?[29]

Заговорщик снова сел в кресло и наполнил стаканы.

– Да, я подвизаюсь на этом поприще, – объявил он. – В эти