Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи» - Фанни ван де Грифт Стивенсон

в самое ядро земного шара, как мог он спастись от гибели, которую нес в руках? Нам приходилось слышать о живых, прикованных к мертвецам, но если посмотреть здраво, то это всего лишь сентиментальный вздор, блошиный укус по сравнению с муками того, кто, подобно бедному Мак-Гуайру, прикован к бомбе, которая вот-вот взорвется.

Когда он добрался до Грин-стрит, его, словно стрела, пронзила мысль: что, если роковой час уже настал? Он остановился, как громом пораженный, и вытащил из жилетного кармана часы. В ушах у него раздавался вой зимней бури, взор попеременно то застилала черная туча, то ослепляла яркая вспышка молнии, когда он на доли секунды различал каждую песчинку под ногами. Однако эти мгновения тьмы и света были столь кратки и чередовались столь быстро, часы дрожали у него в ладонях столь сильно, что он не различал цифры на циферблате. Он закрыл было лицо руками, и ему показалось, что за этот краткий миг он словно низвергся в бездну и превратился в дряхлого старика. Вновь открыв глаза, он уже сумел понять, что говорят ему часы: у него оставалось двадцать минут. Двадцать минут, и никакого плана!

Грин-стрит в это время была почти пуста, но вот он заметил девочку лет шести, которая бежала в его сторону, пиная на ходу, как это свойственно детям, какую-то деревяшку. А еще она что-то напевала себе под нос, и он, заслышав ее голосок, внезапно припомнил свое далекое детство, и тут его осенило. Вот шанс, ниспосланный Господом!

– Душенька, – промолвил он, – хочешь, я подарю тебе эту хорошенькую сумочку?

Девочка громко вскрикнула от радости и протянула ручки к саквояжу. Сначала она посмотрела на сумку, как сделал бы любой ребенок на ее месте, но, к несчастью, прежде чем принять от незнакомца роковой дар, взглянула прямо на Мак-Гуайра, и едва ее взгляд остановился на лице бедного джентльмена, как она страшно вскрикнула и отшатнулась, словно узрев перед собою дьявола. Почти в ту же минуту на пороге соседней лавки появилась женщина и строго окликнула малышку. «А ну иди сюда, коллин[34], – велела она, – не смей докучать бедному старичку!» С этими словами она вернулась в дом, а девочка пошла за ней следом, громко рыдая.

Утратив эту надежду, Мак-Гуайр почувствовал, что сознание его покидает. В следующий раз, когда он пришел в себя, оказалось, что он стоит у церкви Святого Мартина в полях, шатаясь, как пьяный; прохожие устремляли на него взгляд, в котором он, словно в зеркале, читал тот же ужас и отчаяние, которых был исполнен его собственный.

– Мне кажется, вы очень больны, сэр, – заметила какая-то женщина, останавливаясь рядом с ним и всматриваясь в его лицо. – Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Болен? – переспросил Мак-Гуайр. – О боже мой! – И тут, снова несколько овладев собой, добавил: – Болен неизлечимо, сударыня. Давно страдаю скрытой малярией. Но поскольку вы были столь сострадательны, что спросили меня об этом, – я не в силах выполнить одно поручение, – задыхаясь, пробормотал он, – отнести этот саквояж на Портман-сквер. О милосердная самаритянка, если вы уповаете на спасение, если вы мать, умоляю вас во имя ваших деток, ожидающих вас дома, пожалуйста, возьмите этот саквояж и отнесите на Портман-сквер! У меня тоже есть матушка, – прерывающимся голосом добавил он. – На Портман-сквер, в дом номер девятнадцать.

Полагаю, все это он произнес голосом слишком громким и взволнованным, потому что явно испугал участливую женщину.

– Бедный джентльмен! – сказала она. – Я бы на вашем месте пошла домой.

И она поспешила прочь, оставив его, пораженного ужасом.

«Домой! – мысленно повторил Мак-Гуайр. – Какая насмешка!» Какой дом ожидал его, жертву филантропии? Он подумал о своей старой матери, о своей счастливой юности, о невыносимой, раздирающей на части боли, которую он вот-вот испытает, о том, что, может быть, и останется в живых, но будет чудовищно искалечен, обречен на пожизненные муки, пожалуй, ослепнет и почти наверняка оглохнет. Вы весьма небрежно говорили об опасностях, подстерегающих динамитчика, но, даже если он избежит смерти, неужели вы не понимаете, что означает для прекрасного, смелого молодого человека сорока лет внезапно утратить слух, навсегда лишиться счастья внимать музыке жизни, голосу дружбы и любви? Сколь мало сострадаем мы чужим несчастьям! Даже ваше беспощадное правительство в разгар безудержной жестокости хотя и не стыдилось преследовать патриотов, посылая по их следу ищеек-соглядатаев, набирать бесчестных присяжных, подкупать палача и водружать позорные виселицы, задумалось бы, прежде чем обрушить на одного из нас столь страшную кару: не потому, разумеется, что оно так уж добродетельно и человеколюбиво, а из страха возбудить испепеляющий гнев высоконравственных граждан.

Но я отвлекся от Мак-Гуайра. От ужасающих картин прошлого и будущего его мысли внезапно вернулись в настоящее. Как он забрел сюда? И долго ли здесь пробыл? О Небо! – сколько времени потратил она на эти разговоры? Он вытащил часы и понял, что прошло всего три минуты. Это было столь прекрасно, что невозможно было поверить. Он бросил взгляд на часы на церковной колокольне: и да, судя по ним, собственные его часы отставали на четыре минуты.

Из всего, что ему пришлось вынести, эта боль показалась Мак-Гуайру самой мучительной. До того его не покидал один друг, один советчик, которому он верил безоговорочно, который возвещал, сколько минут ему еще остается жить, и по правдивым показаниям которого он мог определить, когда придет время для последней, рискованной авантюры, когда отбросить саквояж и когда спасаться бегством. А теперь кому он мог доверять? Его часы отставали, из-за них он, возможно, терял время, и сколько драгоценных минут он растратил зря? Насколько часы вышли из строя? Много ли минут будет составлять их погрешность в течение заветного получаса? Пять? Десять? Пятнадцать? Может быть, и так; ему уже казалось, что целая вечность отделяет его от того мига, когда он вышел из Сейнт-Джеймс-Холла исполнять столь многообещающее поручение; иными словами, на него вот-вот мог обрушиться удар.

Перед лицом этой новой беды бешеное биение его сердца улеглось, сменившись такой утомленностью и слабостью, словно он прожил много веков и все это время влачил существование живого мертвеца. Дома и люди на улице невероятно уменьшились в размерах, точно отодвинувшись куда-то далеко-далеко, яркие и отчетливо различимые; лондонские шумы внезапно стихли, превратившись в едва слышный шепот; а стук колес кеба, который чуть было его не сбил, донесся до него точно из Африки. Тем временем он странным образом смотрел на себя словно со стороны, а звук собственных шагов казался ему шарканьем крохотного, дряхлого, бессильного старца, который всю свою жизнь не знал ничего, кроме несчастий, и