Повести монгольских писателей. Том второй - Пурэвийн Хорло

но Дунжма никакого желания не выразила. В тот вечер, когда я уходил из дома, матушка устроила прощальный чай. Приготовила бозы, уставила стол закусками так, словно провожала меня навсегда. Она радовалась, что я женился, но расставаться нам обоим было грустно. Случайно взгляд мой задержался на ее руках. Сколько им пришлось потрудиться на своем веку! Они могли делать самую тонкую и самую грубую работу. В трескучие морозы держали они ургу, в годы войны шили меховые рукавицы для воинов Советской Армии и старательно выводили печатные буквы при свете коптилки.

Матушка налила нам вина в старые хрустальные рюмки, сохранившиеся еще с того времени, когда был жив мой отец.

— По монгольскому обычаю, пригубите, дети мои.

Она пошла нас провожать. Я взял связки книг, Туя — мои рисовальные принадлежности, а мать — единственный чемодан с одеждой. У порога моего нового дома матушка остановилась:

— Ну, дети, дальше я не пойду. Загляну к вам завтра, — сказала она и быстро ушла.

В буфете посетителей все прибавлялось и прибавлялось, отъезжающих было много. Пассажиры с нетерпением поглядывали то на часы, то на дверь, откуда должна была появиться официантка. К нашему столику подсел старик. Казалось, от его бритой головы шел пар. Он достал огромный носовой платок и принялся вытирать потное лицо, шею и голову. Заказанные сто граммов водки он буквально смаковал по капле. На нас он поглядывал приветливо.

— Далеко вам ехать? — спросил он.

— Нет, до Дархана.

— А я вот в Мандал, — сказал старик, косясь на свою рюмку с водкой. — Не знать бы ее, проклятую, вовсе. — И было непонятно, кому он адресовал эти слова — нам или самому себе.

Наши хорошие отношения с матерью Туи продолжались недолго. Однажды я задержался на работе и пришел домой позднее обычного.

— Где ты так долго шлялся? — сердито спросила она. — В доме нет мяса, чтобы приготовить ужин. В нашем магазине продают одни кости. Пришел бы пораньше, послала бы тебя на рынок.

— Почему вы не сходили туда сами?

— Я и еду готовь, и на рынок ходи? В таком случае вам надо в столовой питаться.

Ничего не говоря, я взял сумку. Туя собралась было со мной.

— А ты куда? Сиди и занимайся.

Через день после этого случая разыгралась новая сцена.

— Скоро праздник, — заявила Дунжма, — а Туя совсем разута. Все городские девчонки нынче щеголяют в высоких лакированных сапожках. Ты бы, Дорж, расстарался, достал для жены парочку таких нарядных сапог.

«Действительно, на носу Новый год, почему бы и не купить Туе обновку?» — подумал я. На другой день вечером мы с Туей отправились в универмаг. Там царило предпраздничное оживление. Однако лаковых сапог в продаже не оказалось. Мы еще немного потолкались возле прилавков, — это был наш первый совместный выход в магазин. В отделе готового платья продавались красивые мужские костюмы. Выходного костюма у меня никогда еще не было, и Туя сказала:

— Доржо, посмотри, какой славный костюм! Очень прошу тебя, примерь. — В голосе ее звучала неподдельная любовь и забота. Я отправился за ширму. Надев костюм, подошел к огромному зеркалу — костюм сидел отлично.

— Покупаем! — решительно заявила Туя. — Как на тебя сшит.

— Нет, — возразил я, — мы должны купить тебе сапожки.

— Можно подумать, что мне нечего носить, — насупилась она.

— Нет, Туя, купим костюм в другой раз.

— Мы покупаем этот костюм, — сказала Туя и направилась к кассе.

Я был глубоко тронут, но предчувствовал, что дома будет буря.

— Эгоист, — сердито бросила Дунжма, — только и думает, как бы вырядиться самому.

Я ничего не ответил, но утром на работе попросил у товарищей денег в долг. Конечно, можно было одолжить их у матери, но мне не хотелось. После смены я снова пошел в магазин. Был разгар сезона, и мне опять не повезло — сапожки уже кончились, а новая партия, по словам продавщицы, поступит на следующий день утром. Утром же я работал. В конце концов я обратился к инженеру, — у нас как раз должна была сдаваться большая партия лаковых сапог, — и попросил выписать наряд на одну пару. Мастер Дондок посмотрел на меня поверх очков, вечно сползавших ему на кончик носа.

— Ты у нас человек женатый, верно, жене хочешь купить? — спросил он.

— Жене, — скупо ответил я, испытывая неловкость. Когда я пришел в универмаг и обратился к продавщице, та выслушала меня равнодушно.

— Приходите завтра, — заявила она, — сейчас выдать не могу, иду кормить ребенка, а вечером у меня собрание, — и удалилась.

Я бросился к заведующей секцией и упросил ее отпустить мне сапожки. Сапожки были великолепные, высокий каблук, толстая подметка, прекрасный лак, блестит, словно зеркало. В автобусе я с трудом подавил в себе желание открыть коробку и взглянуть на них еще раз. Помнится, подобное радостное чувство я испытал однажды в детстве, когда мама купила мне новые ботинки. Я буквально сдувал с них каждую пылинку. Но Дунжма не выразила восторга — вот если бы я достал импортные! Разгневанная, она выскочила из дома и вскоре вернулась с парой сапог, именно таких, которые, по ее мнению, и нужны были ее дочери. Я только подивился, с какой легкостью она может раздобыть любую дефицитную вещь. Вскоре на меня свалилась новая беда. Однажды я встретил товарища, и он затащил меня к себе, познакомил со своей женой, Дулмой, и мы выпили подогретого вина в честь моей женитьбы. Ну и досталось же мне от тещи! По ее словам выходило, что я взял жену, а прокормить ее не в состоянии, да к тому же пьянствую с утра до ночи.

— Видимо, отец твой тоже был пьяницей, — запальчиво крикнула она.

Этого я уже не выдержал — хлопнул дверью и ушел. Я вернулся к матери и, пряча от стыда глаза, поспешил лечь спать. Утром я быстро оделся и убежал на работу, а вечером за мной пришла Туя вместе с матерью.

— Не сердись, сынок, — кротко заговорила Дунжма, — я вчера была нездорова, вот и позволила себе сказать лишнее. Когда я больна, ты со мной лучше не спорь, и все будет хорошо.

Туя со слезами умоляла меня вернуться. И я вернулся…

Моя Туя, похоже, тоже углубилась в воспоминания. Думает о прошлом. Интересно, ее мать тоже все помнит? Последнее время она стала относиться ко мне терпимее, а переезжая на новое место в Шарын-Гол{19}, даже сказала мне на прощанье:

— Не сердись на меня, сынок. К старости всегда характер портится.

Туя молча смотрела в окно. Там на глазах сгущались сумерки. Как быстро наступает темнота, видать, зима не за