Венгерский рассказ - Клара Бихари

стаканами вина с содовой; Бела рассказывал, а я слушал. И, поскольку влюбленные всегда хотят, чтобы все остальные тоже были влюблены, и, кроме того, Бела чувствовал, что мне уже начинают надоедать его взволнованные повествования о тайных записочках, свиданиях, неожиданных осложнениях, о размолвках и примирениях, вот он взял и посоветовал: «Влюбись-ка ты в Катынку». Мол, Катынка — раскрасавица, это точно, у нее никого нет, и не люби он, Бела, ее сестру Жужу, то непременно влюбился бы в нее, Катынку, к тому же он ей говорил уже обо мне: Катынка хохотала, сверкая жемчужно-белыми зубами, когда Бела рассказывал ей о совместных наших проделках. И вот теперь она приезжает в Пешт. «Пожалуйста, вскружи ей голову, и будем все счастливы».

Дело, значит, было хорошо подготовлено. Внезапная любовь либо оглушит человека, либо окрылит. Меня она окрылила: мне было двадцать лет, я был жадным и необузданным щенком, мчавшимся вперед сломя голову. Я говорил ей, что она похожа на золотистый куриный бульон, сравнивая ее со всякими вкусными вещами: с ростбифом, с пирожным с кремом, с лапшой с творогом, обильно политой сметаной и посыпанной шкварками, кроме того, с донной Анной из второго действия. Катынка все время смеялась, и я уже с середины моста почувствовал, что близка моя победа. В Буде, в одном тихом кафе «Цепной мост», я встал перед ней на колени и поклялся, что, живи я хоть сто лет, в жизни не взгляну на другую, и попросил стать моей женой. Катынка и теперь смеялась, смеялись также Бела и Жужа, подтрунивая, что мне, мол, подождать надо бы пару лет, пока я стану совершеннолетним. Но тем не менее тут же, в кафе, было почти решено, что мы будем с Катынкой с этого дня любить друг друга. В безоблачных синих глазах Катынки зажегся вызывающий огонек, и я в тот же вечер по пути к дому, на будайском берегу Дуная, поцеловал ее. Тогда она уже не кокетничала, а закрыла глаза и в своем черном платье покорно склонилась ко мне на плечо, по лицу ее скатилась слезинка, и в ней отразился свет затянутого паутиной берегового фонаря. Она, бедняжка, сейчас впервые изменила бедняге мужу…

В Пешт Катынка приехала на одну неделю, и каждый вечер мы проводили вместе. От Бела и Жужи мы постепенно отошли, словно детки, которые стали уже постарше и одни не заблудятся, и вдоль и поперек исходили гору Геллерт, Рыбацкий бастион, Водный город и все прочие места, куда ходят влюбленные. Любовь наша возросла в нас до гигантских размеров, мы срочно должны были друг другу все поведать, снова и снова удивляясь родству наших душ, будто испокон веков мы были друзьями. Прошлое, все, что было пару дней тому назад, когда мы еще не были знакомы, сейчас, оглядевшись с высот любви, казалось нам равниной скуки, мы не могли даже понять, как можно было тогда жить. Дни проходили в беспрерывном любовном хмеле, я засыпал и просыпался с мыслью о Катынке, пробудившаяся в нас любовь за два дня приняла мифические размеры, и мы уже на третий день вспоминали о первом, как летописцы вспоминали день обретения мадьярами родины.

Меня смущало лишь одно: что мне никаких денег не хватало. Мать мне не помогала, да ей и не из чего было помогать, кроме того, не мог же я сказать ей, что мне не на что накормить ужином мою зазнобу. Оставалось одно: брать взаймы, но мои друзья отнюдь не были крезами, и то, что мною было накоплено с большими трудами, я потратил за два дня. Ибо я настоял на том, что счета за все съеденное и выпитое оплачиваю я. У Катынки тогда еще были деньги, после мужа ей много чего осталось, между прочим, и мотоцикл, который она как раз в то время продала. Вот она и предложила, что заплатит за себя, а если у меня нет «при себе» денег — так и за меня. Но это я, полный достоинства, запретил ей делать: за кого, мол, она меня принимает? Я не альфонс! Вот нам и не оставалось ничего другого, как гулять и целоваться.

Но вскоре этого мне показалось недостаточным, и тогда я заикнулся, что неплохо было бы в конце концов спокойно поговорить где-нибудь, где, кроме нее и меня, нет никого. Катынка молчала, не прекословила мне. Но куда же ее повести? Катынка остановилась в одном из придунайских отелей, куда она меня и близко не подпускала, прощаясь со мной на углу; правда, такие прощания продолжались по получасу, портье не должен был меня видеть, чтобы не испортить добрую репутацию молодой вдовы. Друзья мои все жили также, как я, у своих родителей, а повезти ее в какой-нибудь дом свиданий я считал делом недостойным моей богини. Ничего иного не оставалось, как пригласить ее к себе домой. Но для этого надо было сначала уломать маму.

Давно, несколько лет назад, когда я впервые начал бегать за девушками, мать мою это очень забавляло: прослышит обо мне что-нибудь, откинется на стул и начинает беззвучно смеяться. Но в то время я был еще мальчишкой. Теперь ее уже подобные вещи совсем не забавляли, и она с нескрываемым подозрением следила за мной, когда я вечерами заботливо завязывал галстук и с прилизанной прической уходил куда-либо из дому. Не нравилось ей, что я взрослел, ей хотелось, чтобы я хоть некоторое время еще оставался малышом. А если матери случайно доводилось знакомиться с девушкой, за которой я ухаживал, то дома она потом непременно наговаривала на нее: какая она, дескать, глупая и вовсе некрасивая, а ноги у нее кривые, и вообще на что она мне такая сдалась?.. И в самом деле, она умела мне так испортить настроение, что позднее я уже бережно скрывал от матери свои симпатии.

Катынку, однако, не так-то легко было скрыть. Мать видела, что я не в себе, пропадаю целыми днями, прихожу домой поздно, и поняла, что я влюблен, и влюблен по-настоящему. «Что это с тобой, ты совсем как помешанный! — бросала она мне ревниво и насмешливо. — Ты бы хоть показал мне ее, хоть бы взглянуть, хороша ли она». Делать было нечего: пришлось обо всем откровенно поведать, я раскрыл матери тайну моего сердца (только имени Катынки я не назвал, вместо него придумал другое). Потом я стал умолять ее, чтобы она завтра после обеда ушла из дому, чтобы оставила меня одного, так как от этого зависит вся моя жизнь, от завтрашнего