Венгерский рассказ - Клара Бихари

воскресного дня, от пяти до восьми… Мать смеялась, потом сказала уклончиво, что там видно будет. Я, конечно, помчался с этой вестью к Катынке и, чтобы преодолеть последнее препятствие, солгал ей, что мать уехала за город и квартира свободна. Мы договорились, что встретимся перед Базиликой ровно в пять часов. Ведь в понедельник она уже должна вернуться в свой Комаром.

Я думал, что мать уйдет раньше меня и я приберусь дома. Однако маме моей захотелось вздремнуть. Я боялся, что она заспится, поэтому сильно шумел и стучал в соседней комнате, хлопал книгами под видом того, что выколачиваю из них пыль. Она стала на меня кричать, чтобы я прекратил шуметь, а то у нее болит голова, вот-вот лопнет. И вообще она устала, плохо себя чувствует и желает тишины и покоя. Я опустился перед ее кроватью на колени и стал умолять не лишать меня счастья. Она ответила, чтобы я оставил ее в покое и что вообще это бог знает что, слыханное ли дело, чтобы такой сопляк выкуривал свою мать на улицу! Я стал лихорадочно объяснять ей, что мы все современные люди, просил не делать из меня посмешище, молол что-то о взаимопонимании и тому подобное. Тут она окончательно взъелась на меня: да как у меня язык только поворачивается говорить о взаимопонимании, раз хватает совести выгонять собственную мать из ее же дома в воскресный день: куда она пойдет в такое время — к тому же ей нужно выспаться, а то она так ослабла, что может потерять сознание. Я предложил сбегать в аптеку за лекарством и заодно принести ей билет в кино, назвал с десяток ее подруг, которых можно бы навестить, — перечислил все возможные варианты, только чтобы она не оставалась тут, ведь уже пятый час… Но мать моя только качала головой, потом вытащила из-под подушки свой носовой платок и всхлипнула: нет у нее ни друзей, ни подруг, никого, только я. Но и я разлюбил ее, но ничего, недолго она будет у меня на пути, и вот тогда-то я смогу приводить сюда, кого захочу. Просила, чтобы я положил руку на ее лоб, ей-де страшно…

А время меж тем летело, уже перевалило за половину пятого, а моя мать все еще лежала в кровати. Я чуть не взорвался от волнения, заявил, что, если она не уйдет, я выпрыгну в окно. Наконец за несколько минут до пяти она, кряхтя, поднялась и с убийственной медлительностью начала одеваться. Я летел к Базилике. Катынка меня уже ждала там, русая, душистая, нарядная: для сегодняшней торжественной встречи она нацепила крошечный кружевной воротник и где-то по пути купила букетик фиалок; она была смущенная, одновременно стыдливая и кокетливая; из-под опущенных век она оглядела меня долгим мягким взглядом.

— Куда ты, собственно говоря, меня ведешь? — спросила она со странной, едва уловимой дрожью, будто мы и не уславливались.

— Не бойся и не спрашивай! — ответил я, взяв ее под руку с жестом победившего полководца, в то время как у самого дрожало все нутро от пережитого и предстоящего. От Базилики до нашего подъезда мы шли с полчаса медленным шагом, а поскольку Катынка, к счастью, не была знакома с городом, я мог вести ее в противоположном направлении, в сторону проспекта кайзера Вильгельма, и, пока мы шли с ней в обход, я старался быть остроумным и непринужденно поддерживать разговор, а сам между тем обливался потом. На углу я извинился, сказав, что мне необходимо позвонить, зашел в телефонную будку и вызвал нашу квартиру. Мать, конечно, все еще была дома. После короткого, но драматичного разговора я взял с нее слово, что через пять минут она уйдет. Боясь случайной встречи с ней, я привел Катынку на ближайшую площадь, сел на скамейку и стал молча смотреть в одну точку, будто умышленно оттягивая время до горячо ожидаемых минут, чтобы они от этого стали еще слаще. Затем, немного погодя, мы пустились в путь, но я хотел быть абсолютно уверен, что дома никого нет, и предложил зайти в Базилику, чтобы показать ей внутреннее убранство храма. Катынка уже начинала слегка нервничать, видно, она никак не могла объяснить себе мои старания, и сказала мне, что было бы лучше присесть где-нибудь вне церкви…

Наконец, в половине шестого мы вошли в дом на улице Шаш.

Катынку испугала сумрачная, неуютная лестница, и она так сжала мою руку, что ногти ее слегка впились в мою ладонь.

— Это точно, что нас никто не увидит?

— Клянусь! Ведь я сказал, что мать моя уехала!

Мы поднялись, и я, отворив дверь, учтиво пропустил ее впереди себя в квартиру. Уже в передней мною стало овладевать желание: мы ведь наконец вдвоем за закрытой дверью! — и, охватив ее сзади, прижал к себе. Но Катынка все еще боялась, она высвободилась из моих объятий и недоверчиво потрясла белокурой головкой. У нас было две комнаты, в мою можно было пройти и через ванную. Вот я и пропускал ее впереди себя, как мог учтивее, не хотелось проводить гостью через материну половину, которая с непостеленной кроватью имела, вероятно, неопрятный вид.

Катынка шла, значит, впереди меня, через сумрачную ванную, и я таким образом ничего не мог видеть, кроме ее спины. Вдруг она, вскрикнув, отпрянула. Насмешливый хохот и потом злорадный, до ужаса знакомый голос:

— Ну что ж, весьма и весьма!..

Катынка после секунды оцепенения смела меня с дороги, распахнула дверь прихожей и, судорожно прижимая к себе сумочку, с развевающимися волосами понеслась вниз по лестнице. Я же, хрипя, заорал, угрожая кулаками небу, и стремглав полетел за ней.

Конец, всему конец. По крайней мере, мне казалось тогда, что спасти положение ничем и никак уже нельзя, делать, значит, больше нечего. Но все обернулось, так, что Катынка только в этот день дулась, она еще вечером того же дня выслушала мои объяснения, и мы помирились. Мы были очень молоды и очень влюблены. Еще она же стала меня утешать, видя, как близко принимаю я это к сердцу и что мною руководит не что иное, как именно любовь. У Цепного моста мы обнялись и поцеловались. Но у меня душа болела, зачем ей нужно на другой день уезжать.

— Ты не горюй, — сказала Катынка, — если у меня дома все в порядке, то в субботу ты можешь ко мне приехать. Но только ты подожди, пока я тебе напишу.

И с той минуты, как у Восточного вокзала мы расстались, еще раз поклявшись друг другу в