Венгерский рассказ - Клара Бихари

вечной верности, я не жил, я ждал ее письма. Ждать пришлось недолго, весточка прибыла уже в среду. Ждет меня с нетерпением в субботу к вечеру и столько шлет мне поцелуев, что нули не помещаются на бумаге. В письме сообщалось точное местонахождение Катынкиного жилья и были даны подробные указания по поводу того, как к нему добраться, не прибегая к расспросам и не привлекая ничьего внимания, — все же Комаром — городок маленький, не то, что Будапешт. Здесь сплетня может погубить молодую вдову.

Не буду описывать, как проходил день за днем до субботы и с какими чувствами в груди сел я наконец в поезд. Когда в излучине Дуная издали узрел мосты и башни Комарома, у меня так екнуло сердце, на мгновение вдруг охватило такое холодно-горячее забытье, что пришлось присесть и платком вытереть из глаза то, что туда залетело. С поезда я сошел последним и, следуя указаниям Катынки, пересел в автобус и со своим скромным саквояжем вступил на мост, ведущий на противоположный берег. Весенние сумерки обволокли, приподняли меня, я тихо плыл над городом, при этом бдительно следя за тем, чтобы не спутать дорогу. Мне надо теперь свернуть вправо, идти в сторону реки, затем через переулочек, снова вправо — ничего подозрительного я вокруг не замечал, — и вот… у одних ворот я трижды позвонил: два коротких и один длинный… Все это было так чудесно и таинственно. Кто-то бесшумно открыл ворота — за ними этот кто-то, вероятно, уже ждал меня, и я сразу вошел.

Моим глазам открылось владение феи! Крошечный садик в чудесном убранстве с зеленеющим газоном, с шлангом для поливки, трамбовочным валиком, несколько фруктовых деревьев вокруг, посыпанные шлаком дорожки, выкрашенная в зеленый цвет скамья. В середине белел небольшой домик. В нем все сияло чистотой: ковры, модерная мебель, пепельницы, керамические украшения, радио, граммофон, скрытые фонарики, создающие настроение, — муж Катынки, этот самый инженер, видно, был педантом, любил порядочек. Я не мог не заметить и стол, накрытый на две персоны, с белой камчатой скатертью, фарфором и серебром; невольно оглядевшись, я тотчас увидел, что в соседней комнате уже постлано на тахте, на бледно-голубом, видно, до хруста свежем пододеяльнике уже приготовлена была шелковая женская сорочка и — о боже мой! — мужская пижама. Тоже его, наверное. Катынка, раскрасневшись от волнения, подкрашенная и завитая, в вечерней одежде, но в наглаженном белом переднике вертелась возле меня, и вот она тихонечко подвела меня к деревянным кроваткам детей. В них, посапывая, спали два мальчика, один белокурый, года два, другой чернявый, годовалый. Катынка поправила на них одеяльца и исчезла в кухонной двери. Я развалился в одном из кресел и закурил. Внешний мир бесследно погрузился в небытие; этот удобный домик был теперь моим бастионом, я был здесь хозяин, муж, отец. В блаженном вдохновении глядел я на причудливые облачка табачного дыма и очень старался не ронять пепел на пол, натертый до блеска.

Вскоре был готов и ужин. Катынка, видно, хотела поразить меня, она повесила на гвоздь передник и начала накрывать на стол.

Сначала мы чокнулись, многозначительно взглянув в глаза друг другу: крепкая водка мне сразу же ударила в голову. Начали с куриного бульона, светлокудрого, как сама хозяйка; в золотистом соку супа плавали разные там почки, печенки, коренья, а на отдельной тарелке лежала огромная горячая мозговая кость, дрожащее содержимое которой следовало выколотить с помощью ручки ножа на подрумяненную краюшку хлеба и там размазать. Голова курицы также досталась мне, я обглодал и ее шейку, и ножку тоже. После этого последовал сом, поджаренный в сухарях, затем мы пили легкое белое вино. Рыба мне пришлась по вкусу, и, хоть я был уже сыт, попросил добавки, думая, что это обрадует мою возлюбленную; каково же было мое удивление, когда на большом круглом блюде она подала нарезанный жирный говяжий огузок и целую отварную курицу. К этому подавались разные гарниры, как рис, молодая картошка в масле, посыпанная зеленью петрушки, щавелевая, затем густая томатная подливка, соус с хреном, уксусом, салат и бутылки темно-красного сексардского вина. Катынка рыбные блюда не очень жаловала, тем усерднее приступила она к мясным: все было такое разваристое, и радостно было видеть, как моя возлюбленная, облив ножку курицы томатным соусом, тут же с аппетитом съела ее и обсосала косточку. Как я уже сказал, после рыбы мне уже не хотелось ничего есть, но мне было неловко отстать от нее, не обидеть бы паче чаяния, и я старательно отправлял куски мяса себе в рот, обильно орошая их крепким вином, а Катынка мне все накладывала и накладывала: вот, мол, еще хороший кусочек, и еще… Наконец я стал прикрывать рукою тарелку — дескать, больше я есть не в силах, но тогда я и в самом деле уже не мог двинуться. Мы снова чокнулись, потом появились пироги, начиненные черешнями, яблоками, и струдель, тяжелый от мака, тут уж я только пробу снимал двумя пальцами. Катынка спросила: разве не вкусно? Не нравится? Но вино было хорошее, прохладное и терпкое; моя возлюбленная то и дело пробовала его и так мило опускала острый красный язычок в стакан, что и я должен был следовать ее примеру и отпивать снова и снова — позднее мы уже пили с ней и из одного стакана. Последовали пирожные и компоты; разная мелочь, причем все домашнего изготовления, из приличия я должен был и тут всему отдавать должное, и я все ел и ел, хотя тогда уже мне казалось, что вот-вот лопну. Она теперь сварила черный кофе: в маленький, украшенный цветами старинный венский сосуд опустила ситечко, насыпала в него мелко помолотый кофе и стала по капле лить на него кипяток, чтобы кофе испустил из себя весь свой аромат. Я черный кофе не люблю, но этот способ мне был неизвестен, и я выпил с ней и кофе. Потом допил остаток вина за благословение святого Иоанна. И наконец мы встали из-за стола.

Пока мы сидели, я ощущал лишь тяжелую истому во всем теле и головокружение. Но когда пришлось встать, я вдруг так пошатнулся, что, не схватись я за спинку стула, наверное, растянулся бы на зеркально блестевшем полу. Что произошло? Я с трудом обрел равновесие и попытался шагнуть. И вот тут-то я понял, что со мною что-то не то: пол ежесекундно норовил ускользнуть из-под моих ног, будто я находился в громадной бочке в английском парке. Мой лоб покрылся холодной испариной, и я, ища опору, прислонился к стене. Катынка меж тем