Венгерский рассказ - Клара Бихари

…Нехотя волоча ноги, приплелся я на станцию совсем поздно. Как оказалось, пештский состав уже ушел, а скорый на Будапешт отправится только на заре. Делать было нечего, я вошел в зал ожидания, сел в уголке, закурил. Я прескверно чувствовал себя в этом душном, пахнущем потом помещении, на пол которого единственная, окутанная синей защитной бумагой лампочка бросала бледный круг. И так было тесно, а позднее еще прибыло народу: солдаты, железнодорожники, женщины в платках теснились, спали согнувшись, а в углу кто-то громко храпел. Время тянулось невыносимо медленно. Одиночество рисовало мне множество сладких воспоминаний прошедших месяцев: я с шумом втягивал спертый воздух, платком утирал потное лицо, мне хотелось спать, но заснуть не мог. Возникали всякие давние картины детства: игравшие шариками мальчишки с Будафокского проспекта, затем мертвый рукав Дуная на Ладьнаньоше, куда мы прибегали уже в апреле и, дрожа, кидались в ледяную воду, наконец, воспоминания из самых давних времен моего существования: моя мать катит меня в коляске по залитой солнцем площади Геллерт, в одной из витрин выставлены фотографии, и длинные черные волосы моей матери рассыпаются из-под круглой соломенной шляпки…

После полуночи я вышел на перрон, рискуя потерять место в зале ожидания, расхаживал, прислушивался к пыхтению маневрирующих вдали паровозов, в темноте неяркие, синие огни колебались. Прислонившись к решетке, стоял низкорослый солдат, и я видел, что он смотрит на меня. Потом он подошел.

— Скажите, молодой барин… нет ли у вас пяти форинтов?

Я не сообразил, к чему подобная фамильярность.

— Для чего они тебе нужны?

— Понимаете… можно бы на них сходить к девушкам. В шеститрубное заведение.

Я отошел, но через несколько шагов вернулся, жалко мне стало солдатика. Начал я рыться в карманах: кроме денег на железнодорожный билет, у меня было еще четырнадцать форинтов. Я отсчитал из них пять и отдал солдату.

— А вы разве не пойдете? — спросил он.

— Нет.

— А ведь туда нетрудно добраться. Вверх по дороге: у дома того шесть труб и шесть окон. Если все же надумаете…

— Спасибо.

Мне не хотелось выслушивать слова благодарности, и я вернулся в зал ожидания. На моем месте в самом деле уже сидели. Я съел крутое яйцо и кусок хлеба, которые оказались в моем портфеле. Затем подложил портфель под голову и лег на полу. Люди лежали повсюду. Мое дыхание колыхало край длинной юбки, но лицо, кому эта юбка принадлежала, я видеть не мог.

Спал я недолго. Еще было темно, когда я проснулся, как будто от жажды, какое-то горячее беспокойство билось во мне. Я с трудом поднялся, нашел кран, но лихорадка и нервозность не прекращались. Я вышел на темный пыльный большак, потопал ногами, закурил, мои пальцы слипались от грязи. Я медленно направился вверх по дороге, осторожно оглядываясь вправо и влево. От реки, мягко коснувшись моей кожи, подул прохладный ветерок, растянул дым от папиросы; нежной, тонкой вуалью разостлал его над моей головой. Со стороны станции я вдруг услышал приближающиеся голоса. Испугавшись, что меня тут застанут, я дернул ручку звонка. Внутри приятно-певуче зазвенел колокольчик.

Мне открыла морщинистая старуха в платке, на поясе у нее висело большое железное кольцо с множеством ключей. Колюче взглянув на меня — что это за поздний посетитель, — пропустила в ворота и крикнула:

— Девушки! Гость!

Мы вошли в маленький, выложенный булыжником дворик с цветущей в горшках геранью, над головой качалась мутная лампочка, она согласно общему для всех предписанию была затемнена синей бумагой. На зов поплелись к нам навстречу пять-шесть женщин в глубоко декольтированных бело-зелено-черных вечерних платьях, с распухшими от сна глазами, растрепанные, с размазанной на лице краской. Я стоял смущенно, с опущенной головой, косясь в сторону ворот, уже жалея, что пришел. Но старуха стала ворчать, что, мол, мне надо и нечего в молчанку играть. После этого я наугад указал на одну из женщин. Она была в каком-то поблекшем вечернем платье вроде из парчи, в туфлях на высоких каблуках. Лица ее я даже не видел. Женщина, зевнув, медленно пошла вперед, я за ней. Старуха распахнула одну из дверей и протянула мне грязную ладонь.

— Два с полтиной.

— Что вам угодно? — спросил я, вздрогнув.

— Комната стоит два пятьдесят. Без чаевых.

Я дал ей три форинта. Мы вошли в комнату, и парчовая женщина задвинула за мной засов. Сначала меня обдало крепким, едким запахом керосина; следы клопов окрапляли цветастые обои. Комната была маленькая, на ее окне была кружевная занавеска и закрытые жалюзи; висели олеографии, было два стула, стояло белое эмалированное ведро и таз, кроме того, здесь был обитый красным плюшем, засаленный диван, под одну из его ножек засунули много раз сложенную газету. Вдоль дивана было постелено мятое полотенце.

Я отвернулся. К горлу подступала тошнота. Я едва прикрыл глаза, как передо мной предстала картина другой комнаты. Та, другая комната находится всего-навсего метрах в ста отсюда: голубая, застланная бело-пенистым бельем тахта с приготовленной на ней шелковой ночной сорочкой и наглаженной пижамой. Рядом — сверкающая лаком ночная тумбочка, на подносе — кувшин с чистой водой, стакан и книги, портсигар. У противоположной стены две маленькие решетчатые кроватки, чернявый мальчонка сопит в одной, русый — в другой, подложив кулачок под щеку и выпятив во сне нижнюю губку, спит, свернувшись калачиком и выпростав из-под одеяла ножку.

Меня затопила тоска, она рвалась наружу, мне было страшно здесь дотронуться до чего-нибудь. Я бросил пятифоринтовую бумажку на стул и, ничего не сказав, вышел из комнаты. Женщина смущенным, недоумевающим взглядом провожала меня, и эти несколько шагов до двери были как пытка.

Уже светало. Над Дунаем бледно-серая полоса предвещала зарю. На небе светила единственная звезда глубоким, красноватым огнем. Я был усталый, измученный, и не только руки, во мне все было запачкано, будто меня обмазали клейкой слизью. Я пошел дальше, вверх по дороге, дома остались позади. Потом спустился к покатому берегу, тащился по густой грязи, илу. Свет незаметно завладел уже всем небосводом, начисто вытер физиономию окрестности. Напротив, на острове, позвякивали колокольчики — там паслось стадо. В далеком порту три кирпично-красные баржи стояли на якоре. Мои туфли совсем раскисли в илистой грязи, лицо мое, шея запылились, во рту — отвратительный вкус бессонной ночи.

Спрятавшись за иву, я сбросил с себя одежду. Никого здесь в этот ранний час не было. Я вошел в реку: вода ее была прохладной, она зашипела у