Венгерский рассказ - Клара Бихари

забыл обо всем на свете. Иногда он тянулся за той или другой лежавшей на столе книгой. Листал ее, потом быстро, почти не отрываясь, писал что-то. Закончив изучение документа, он клал его сверху на левую стопку деловых бумаг. Не кое-как — аккуратно, так, чтобы уголки листов точно совпадали. Педантично наводя порядок, он немного отдыхал таким образом, переходя от одного судебного дела с его своеобразным миром к другому.

Зазвучал рояль, жена Кирая запела вполголоса, с надрывом. Сейчас она выводила рулады:

Ах, как бы я хотел

Чтоб ты пришла ко мне

В обычном платьице

По улочке пустынной,

Когда пурпуровые сумерки пьянят![9]

Раньше судья пытался уговорить жену разучить менее вульгарные произведения легкого жанра. Но она упорно исполняла душещипательные куплеты и романсы.

Его руки, соскользнув с пачки документов, покоились на бюваре, белые, тонкие, красивые маленькие ручки с угадываемыми под кожей синеватыми жилками, с редкими волосками. Как в объятиях, купался он в наслаждении, слушая пение жены.

— Дорогая, — прошептал он.

До сих пор судья помнил прекрасно, какое будущее сулил ей когда-то. Он рассказал своей невесте, что ее ждет, если она свяжет с ним свою судьбу. Войну, первую мировую войну, и инфляцию он не мог предвидеть. И теперь они жили не лучше, чем вначале. Пришлось отказаться от летних поездок за границу, от более светлой, просторной квартиры, от расточительной светской жизни. Когда жена сидела за роялем и в ее голосе звучала томная тоска, судья чувствовал укоры совести из-за того, что не сумел сдержать слова. Ему становилось стыдно, точно он обманом заполучил неоценимое сокровище.

«Нам и так неплохо живется, — утешал он себя порой и украдкой осматривался в чисто прибранной, хранящей следы бедности комнате, — и прислуга у нас есть».

На письменном столе стояла статуя богини правосудия, в руке весы, глаза завязаны. Кирай вздохнул. Его превосходительство Мишлехази пожелал видеть его сегодня днем. «У меня семья», — терзаясь недобрыми предчувствиями, как за соломинку, ухватился он за эту мысль. Судья любил свое дело, ему нравилась роль человека, воздающего по справедливости, он был как бы стрелкой весов, которой двигало знание, беспристрастность и совесть.

— Мой милый лейтенантик!

Мой славный лейтенантик!

О, как смелы вы были, когда меня любили! —

доносились через дверь слова песенки.

— Петь такую чепуху! — покачав головой, пробормотал Кирай. — Не понимаю, как можно дойти до подобного легкомыслия. И правда, это никуда не годится.

Прежде чем он успел сказать об этом жене, рояль замолк и заговорил мужской голос.

Слегка постучав в дверь, жена судьи вошла в кабинет.

— Вас спрашивает господин Шлоссбергер, — шепнула она.

Фамилия показалась Кираю знакомой.

— Что ему надо? — тоже шепотом спросил он.

— Он не сказал.

— Но все же?

— Говорит, пришел по личному делу.

Между тем посетитель ходил взад-вперед по соседней комнате.

— Просите его сюда, — наконец неохотно бросил Кирай.

Он проводил глазами жену. Когда дверь снова открылась, лицо судьи отражало сознание сдержанного достоинства — надежный щит неприступности. Он пригласил посетителя сесть; опустив руки на колени, молча, сосредоточенно ждал.

Шлоссбергера явно смутила официальная холодность приема. Он старался держаться свободно; глаза его беспокойно бегали, глубокие морщины на лбу, около рта и носа беспрестанно шевелились. Рука его быстро поднялась, словно перед вступительным словом, приготовилась изобразить какой-то жест, но, остановившись на полпути, скользнула в карман.

— Милости прошу, господин судья, — сказал он, поднося Кираю золотой портсигар.

— Благодарю вас, я не курю, — отказался судья.

— Но ведь я не помешаю вам, если закурю? — продолжал Шлоссбергер как можно более непринужденным тоном.

— Курите, пожалуйста.

— Простите за беспокойство, господин судья, — проговорил гость поспешно, нетерпеливо, словно ему уже надоела эта игра, — я заинтересованное лицо в деле «Шлоссбергер против Вамоша», которое попало к вам, господин судья.

— Да, припоминаю, — сказал Кирай, чуть не схватившись за голову: как же раньше не пришло ему на память это дело!

Но руки его продолжали лежать на коленях. «Что нужно этому человеку?» — размышлял он.

— Не соизволили ли вы уже просмотреть документы? — жадно спросил посетитель.

— Еще не дошла очередь.

— Бесконечно сожалею. Если бы вы соблаговолили посмотреть их, господин судья, вы бы, как и я, знали, что это совершенно бесспорное дело. Настолько бесспорное, что можно только удивляться, как это Вамош не отступился. Я тут ни при чем, поверьте, пожалуйста, господин судья. Неужто я произвожу впечатление человека, который от нечего делать обивает пороги судов? Пожалуйста, и не вздумайте утверждать ничего подобного, — продолжал он шутливо и нарочито строго покачал головой.

Он ждал в ответ смеха или улыбки, удовольствовался бы, наверно, и одним кивком. Став снова серьезным, прибавил:

— Я не кляузник, сроду не был кляузником. Знаю, что у вас, господин судья, и без меня работы хватает. Я же не буду больше утомлять вас, господин судья, расписывая собственные достоинства; вы, господин судья, и без того прекрасно знаете людей. Хороший судья, говорят, видит человека насквозь. Я, господин судья, этого не боюсь. Пусть все видят мое нутро. Поэтому я и осмелился побеспокоить вас, господин судья. Я коммерсант, для меня время — деньги, не изволите знать эту поговорку?

Кирай сдержанно, отчужденно слушал своего посетителя, который то жестом, то забавной ужимкой, то веселым замечанием пытался создать непринужденную атмосферу. Все его попытки отскакивали, как затупившиеся стрелы, наталкиваясь на безучастную холодность судьи. Кирай ждал, когда из развязной болтовни выплывет наконец цель визита. Он подозревал, какова она может быть, но потом отказался от своих предположений. «Мое сокровище, тебе пришлось из-за него прекратить игру на рояле», — подумал он.

— Будьте добры, если рассмотрение моего дела станут оттягивать…

Кирай вдруг выпрямился, но не успел возразить, так как посетитель продолжал:

— Клянусь, господин судья, я далек от этой мысли! Будь я такого мнения о вас, господин судья, я не пришел бы сюда. К тому же, придя сюда, попал бы в дурацкое положение! — шутливо прибавил он и замолчал на секунду, готовый громко захохотать при малейшем знаке одобрения.

Лицо судьи оставалось по-прежнему непроницаемым. Шлоссбергер перешел теперь на другой, более серьезный тон. И чтобы придать большую убедительность своей речи, выделял каждое слово.

— Я имею в виду не вас, господин судья, а так вообще говорю, в Венгрии такие дела не всегда ведутся как надо. Не обходится без волокиты; вот, пожалуйста, об этом и в парламенте был поднят вопрос. У меня есть шурин, важная птица, он знает всю подноготную наших отечественных дел; журналист и в «Пешти напло» написал об