Венгерский рассказ - Клара Бихари

сидел в гостиной у Мишлехази. Не чувствуя себя уверенно, он не откинулся на спинку кресла, но и не был настолько растерян, чтобы жаться на краешке сиденья. Судья венгерского королевского суда заслуживает уважения. Он сидел в кресле, как обычно на стуле, неловко выпрямив спину, в неестественной позе.

Время от времени он вынимал из кармашка часы и хмурился. «Да, столпы общества! — думал он. — Не мешало бы быть повежливей». Его полное, одутловатое лицо от негодования еще больше надулось. Он не хотел гадать, зачем Мишлехази вызвал его к себе. У Кирая неизвестно отчего начались колики в желудке, и ему показалось, будто вокруг поднялась неописуемая суматоха, будто внизу захлопали дверьми и устремилась куда-то толпа возмущенных, обезумевших людей. Сжав руки, пытался унять он непонятное возбуждение. Думал о жене; она сидит сейчас за роялем, поет, откинув назад темноволосую головку; думал о домашнем покое, которого его лишили. Здесь надо ждать, терзаясь тяжелыми предчувствиями, мрачными мыслями о будущем. «У меня семья», — мысленно повторил он, но это показалось ему ненадежным, скорей слабостью, чем опорой. Все его могущество в пух и прах разлетелось под страшной сенью власти в этой комнате, обставленной покойной, солидной старинной мебелью.

Я хотела бы в майскую ночь, —

невольно замурлыкал судья и почувствовал такое приятное томление, такую острую тоску по жене, какую не ощущал давно. «Уйти бы отсюда, — размышлял он, — самое правильное уйти отсюда». Но он прогнал эту соблазнительную мысль: зачем уходить, когда он даже и не догадывается, зачем вызвал его Мишлехази. О цели встречи он не желал и думать.

— Добрый день, господин судья, — раздался голос Мишлехази.

Кирай нарочито выпрямился, лицо с расплывчатыми чертами посуровело под влиянием более властного чувства, сознания судейской ответственности, придающей силу чистой совести.

Хозяин удобно откинулся в кресле, заложил ногу за ногу, руки скрестил на груди. Внимательно наблюдал за своим гостем. Темные глаза Мишлехази оживленно, властно поблескивали. Судья тоже смотрел на него, но встревоженным взглядом, изо всех сил стараясь ничем не выдать своей слабости. Он пытался убедить себя, что он сильней Мишлехази, потому что олицетворяет закон, а через закон — силу. Сам он маленький человек, у него нет именитых предков, нет власти, нет состояния, но все же он могущественней этого вельможи, — его возносит судейское звание. Совесть его незапятнана, перед вынесением приговора он никогда не помышлял ни о чем ином, кроме закона, никогда не брал взяток, подарков. Сегодня он отказался от тысячи пенгё, хотя от него и не требовалось компромиссов, ведь дело действительно бесспорное — рассмотреть вне очереди одну тяжбу вовсе не преступление. Однако он отверг предложение, так как чистая совесть для него дороже корысти. Он не хотел ничем пятнать себя; стремление к чистоте придавало еще большую силу его любви. Ведь из этих тысячи пенгё на себя самого он не истратил бы ни гроша. Его жена заслуживает большего. Не нескольких новых платьев, скромных развлечений, а потока подарков.

На него смотрели горящие внутренним огнем глаза Мишлехази, спокойно, с сознанием превосходства, убийственной уверенности, точно какое-то таинственное, сокрушительное оружие, прицеливающееся, пронизывающее насквозь. «Неправда», — инстинктивно думал судья; ему хотелось ударить по ручке кресла, вскочить, обежать комнату, непрерывно твердя: «Неправда! Неправда!»

— Я бы не побеспокоил вас, господин судья, если бы речь шла не о важном деле. Наверное, излишне говорить, что дело важно не для меня.

После вступления Мишлехази помолчал немного. Он не спускал глаз с судьи.

— Я не заинтересован в нем ни материально, ни каким-либо иным образом, — продолжал он низким, надтреснутым голосом, — речь идет об интересах нации, интересах государства.

«Только бы сидеть прямо, сидеть прямо», — крепился судья. Если он поддастся усталости, откинется на спинку кресла, согнется от боли, пронизывающей все его тело в этой неудобной позе, то проиграет игру. «Сидеть прямо», — в отчаянии подбадривал он себя.

— Я знаю, что венгерское правосудие независимо.

— Да, — воспользовался паузой Кирай, — и в этой независимости наша сила, сила государства.

Мишлехази в задумчивости смотрел на него. Удовлетворение придало сил судье. Ловко вставленной фразой он своевременно отразил удар. Тоньше и вместе с тем решительней нельзя было высказать, что ни за что на свете не пожертвует он судейской независимостью.

— Справедливо, справедливо, — кивнул хозяин, — я и не собираюсь оказывать на правосудие нажим. Прошу лишь о том, чтобы вы внимательно вчитались в дело, возникшее из-за доноса на Зелицки. Зелицки — самый влиятельный деятель нашей партии в комитате. Могли бы возникнуть непредвиденные последствия, если бы из-за опрометчивого приговора его репутация оказалась подорванной. Если вы, господин судья, учтете последствия, то едва ли разойдетесь со мной во мнении.

Кирай хотел ответить; чтобы выпутаться из беды, искал слова, изобретал похожую на предыдущую дипломатическую фразу. Создавшееся положение представлялось ему нетрудным, зависящим лишь от удачного ответа. Спокойный, непринужденный тон Мишлехази снял его страх, отмел опасения. Он собирался уже ответить, когда Мишлехази вдруг встал и дружески, любезно протянул ему руку.

Кирай сразу понял, что слова хозяина не просьба, а приказание. Он пришел сюда не за тем, чтобы Мишлехази, ознакомившись с делом Зелицки, попытался бы повлиять на него, судью, в случае неблагоприятного приговора. Мишлехази не интересовало законное рассмотрение этого дела, не интересовало правосудие, и он не допускал мысли, что судья ему воспротивится, не пытался ни убеждать, ни угрожать, просто приказал, как слуге, чтобы было сделано то-то и то-то. Кирай оцепенел при этом открытии, неожиданном, удручающем сознании, что он, представитель закона, так ничтожен в глазах этого человека. Последнее открытие лишило его сил, самообладания, оглушило, как удар по голове. Неподвижно стоял он возле кресла, слышал стук своего сердца, глухой отдаленный шум — тот же самый упорно не замолкающий голос. Мишлехази опустил протянутую руку, с участием склонился над ним.

— Что с вами, господин судья? Вам не по себе?

Смущенно, удивленно поглядывал Кирай на высокого полного мужчину, который стоял перед ним, преисполненный вежливой готовности принести по его просьбе воды или аспирина. Такое дружеское участие рассеяло все его прежние мысли. Он счел невероятным, чтобы этот славный человек совершенно не посчитался с ним, увидев в нем лишь средство, вещь, забыл, что тот, кто не просто Енё Кирай, а представитель закона и правосудия, могущественней его, Мишлехази. У него не укладывалось в голове, что Мишлехази может дать судье такое унизительное приказание. Он готов был поверить, что тот лишь поручает ему заняться делом Зелицки и полностью полагается на его справедливое решение. Ему стало стыдно, что он осмеливается клеветать на члена одной из самых аристократических семей