Венгерский рассказ - Клара Бихари

подумал он; потом пополз дальше. Снова раздвинул ветки. Его взгляд упал на молодого офицера. Тот сидел на траве с сигаретой в руке, его голубые глаза оживленно поблескивали. Верхняя пуговица на кителе была расстегнута, белела открытая мускулистая шея. На разостланной шинели, заложив руки под голову, лежала навзничь женщина. Юбка у нее высоко поднялась, между бельем и чулками круглились полные смуглые бедра…

Он простоял, не шевелясь, несколько долгих минут. Потом повертел головой, чтобы рассмотреть лицо лежавшей женщины, но его закрывали ветки. «Это не она, безусловно, не она!» — решил он и пополз назад.

На полянке он почувствовал искушение окликнуть жену. Чуть было не вырвался у него крик, но в последнее мгновение он пересилил себя. «Она, конечно, дома», — подумал он, устремившись вниз по холму.

В четвертый или в пятый раз осмотрел он квартиру, заглянул под кровать, открыл шкафы, разочарованно захлопнул вторично дверь уборной и направился опять к кладовке. Иногда он останавливался и устремлял по-детски растерянный взгляд в пространство. Он не желал мириться с мыслью, что жены нет дома. Каждый раз, когда он убеждался в этом и открывалась возможность для дальнейших раздумий, он снова обегал квартиру. Возвращаясь из леса, судья зашел к Ковачам; не застав там ее, поспешил домой, убежденный, что она сидит за роялем или в кресле с книгой в руках…

Шесть лет прожили они вместе, около восьми знал он ее. Глаза Кирая наполнились слезами, на память ему пришел первый поцелуй через несколько дней после обручения, сорванный в гостиной поцелуй. Ее пухлый ротик наивно трепетал, зажатый в его губах. Как медленно, трудно привыкала она к поцелуям. Даже во время свадебного путешествия она чмокала мужа, как неискушенная девочка.

С нежным беспокойством прикасался он к ее телу в первую брачную ночь, с укорами совести, страдая от мысли, что лишает ее чистоты, отнимает то, что невозможно вернуть. Не заглушало этого чувства сознание, что он имеет на то право, ведь он вступил с ней в брак, и все люди живут так с тех пор, как человек появился на земле. Испуганно наблюдал он за пробуждением в себе чудовища, похотливого зверя, за пробуждением смутного, почти утраченного инстинкта, желания ощутить вкус цветущего молодого тела, впиться в него зубами, ногтями, глазами. Когда он прикасался к жене, этот зверь всегда требовал жертвы. Она лежала на спине, с думкой под головой, выпростав из-под шелкового одеяла обнаженные руки. «Точно роза, — любовался он ею, — точно распускающийся бутон розы».

Когда его белая небольшая рука ложилась на ее руку, жена закрывала глаза; он исступленно гладил ее, пальцы его усердно скользили вниз-вверх по свежей, бархатистой коже, точно массируя, заглушая боль в мышцах. Глаза его бегали по выпуклостям одеяла, останавливаясь на груди. Приятное прикосновение к мягкой коже не поглощало его целиком, им владело святотатственное желание сорвать одеяло, ночную сорочку, обнажить горделивую грудь жены. Никогда не решался он на это. «Мужчины в Венгрии целомудренны», — думал он с затаенной печалью.

Кирай покраснел, когда жена случайно увидела его в кальсонах; с тех пор он раздевался в ванной комнате и даже в ночной рубашке предпочитал не показываться. Как позорный изъян, прятал он волосы на груди. Жена не одевалась, не раздевалась в его присутствии, и если иногда он заставал ее в сорочке, то уходил с пылающим от стыда лицом. За шесть лет семейной жизни ни разу не видел он ее обнаженной, даже обнимал лишь в полном мраке. Неужели эта женщина на глазах у чужого мужчины, раскинув ноги, разлеглась бы на земле?

Это была не она. Конечно, не она.

«Неужели и правда ее нет дома?» — раздумывал он минуту, застыв на месте. Потом снова обошел всю квартиру от кабинета до спальни, заглянул в ванную, уборную, кухню и кладовку. На бетонном полу в кладовой он увидел две бутылки бургундского, недавно купленные им ко дню рождения жены. Наклонившись, Кирай схватил одну из них за горлышко и унес в кабинет. Под рукой не было ни штопора, ни бокала. На него нашел приступ нестерпимой жажды. Во рту пересохло, язык стал сухим и шершавым, как промокательная бумага. Судья побежал в кухню; пошарив в нескольких ящиках, нашел штопор. Его мучила такая сильная жажда, что он прихватил заодно и вторую бутылку. Пока он ходил по квартире, его преследовала картина: полные женские бедра и темное углубление между ними. Пока он осторожно полз на четвереньках из своего тайника с безумным стуком сердца в груди, то не сводил с них глаз, они врезались ему в память, и теперь он видел их здесь, рядом, точно наяву. Он не пил, а жадно лакал вино.

— Нет, это была не она! — громко сказал он и вызывающе посмотрел по сторонам, готовый перед кем угодно отстаивать свою правоту. — Разумеется, не она! — ударил он кулаком по столу.

Бутылки накренились, покачались немного, полная — лениво, полупустая — легко. Звякнул бокал.

— Нет, — робко пробормотал он, — я не могу ее лишиться.

Углубленно, сосредоточенно, словно рисуя по памяти, восстанавливал он знакомые черты. Вспоминал ее излюбленные позы и жесты, как она поет, лежит в кровати, хлопочет у стола, читает в кресле возле окна, вспоминал ее улыбку, опьяняющий, горьковатый аромат тела.

«Только она нужна мне, единственная женщина на свете», — вздохнул он и с возмущением почувствовал, как в нем непостижимо сливаются боль, унижение, уныние и грусть, рождая трепетное, все более требовательное желание. Он не хотел себе верить. Будто его подменили. Жизнь наступила на него, сломила, растоптала, погубила все его идеалы. С ужасом и жадностью смотрел он на преследовавшую его картину, незабываемую картину…

Когда жена вернулась домой, Кирай уже покончил с одной бутылкой. Он схватил женщину за обе руки, еще не зная, что сделает. Вперился диким взглядом в робко трепещущие темные ее глаза. У него чуть не сорвался призывающий ее к немедленному ответу вопрос: «Где ты была?»

С трудом удерживаясь от расспросов, он мысленно заклинал жену молчать, не говорить, что она была у Ковачей. Сжимал, тискал упругое тело… Взгляд судьи остановился на ее бледном лице, обычно пылающих пунцовых губах, теперь ставших бескровными, потом на шее, округлостях груди.

— Ты… — тяжело дыша, проговорил он; ненависть и желание слились в его голосе. — Ты потаскуха! — нашел он наконец слово и тут же прибавил: — Милая!

Два эти выкрика яростно столкнулись, эхом разнеслись по квартире, неистово, дерзко, как заклятые враги, споря друг с другом.

— Милая! — кричал он.

Женщина покорно подчинилась его властному желанию, жадным рукам, сдиравшим с нее одежду.