Венгерский рассказ - Клара Бихари

— Ох, отец! — не стерпела невестка. — И что вы такое вечно на себя наговариваете!

— Не вечно. В прошлом году я такого не говорил. — Он наливает вина в двухсотграммовый стакан. — И вина вкуса не чувствую, не нравится так, как прежде…

— Вот я и говорю, что вам нужно ехать в город. Покажем вас хорошим специалистам. Сам я, как вы знаете, хирург. Но в Пеште сходили бы с вами к одному опытному терапевту.

— А ты что же и сам разобраться не мог бы? — Старик прищурился. — Сдается мне, ты ведь тоже понимаешь!

— Я больше в ранах разбираюсь. Режу, вскрываю, переломы сращиваю.

— Хорош доктор! Это все равно, как если б я, к примеру, пошел на базар торговать лошадью и разбирался бы только в зубах — сколько лет коняге. А копыта пусть другой смотрит? А брюхо, может быть, повитуха?

— Не совсем так, но похоже. Человек — очень сложный механизм.

— Механизм в нем, конечно, есть. Да только человек свое знает: покуда он жив, надо сеять, потому что человек тебе не просто машинка… Он должен сеять — даже если жатву снимать придется кому-то другому… Я не пью, но ты пей, сынок.

— Мне нельзя, ведь я за рулем.

— Но ведь ты не сегодня уедешь?

— Если бы мог надеяться, отец, что вы со мной поедете, я бы, конечно, остался. Подождал бы, пока вы проститесь со всеми, соберетесь, то да се… Подумайте. Лучше, пока не поздно, обойти беду.

— Понятное дело, лучше. Но никакой беды и не будет. Видишь, я пока что сеять могу.

— И не что-нибудь: даже коноплю! — попытался перевести разговор на другую тему Амбруш.

— Коли понадобится, так и коноплю. Веревка ведь тоже нужна. Не мне, правда, — отец лукаво подмигнул, — не про меня та пословица: «Пусть вешается, кому стареть страшно». Я уже состарился, и все идет как у добрых людей. — Он показал на внуков. — А у тебя… у вас еще нет пострелят?

— Наверно, на будущий год. Теперь уж можно, встали на ноги… Да я и не гонюсь за большими деньгами, хватает зарплаты врача. Так что на будущий год мы запланировали, как теперь принято говорить…

— Ага, на будущий год. Да, планировать, конечно, надо. И я планирую… Но, жаль, что ты уезжаешь. Ночью быть дождю, дорога раскиснет.

На прощанье старик протянул сыну руку. Тот склонился над отцовской рукой и поцеловал ее.

— Это еще что за фокусы? — рассердился старик. — И когда только ты войдешь в разум?! Наверно… — Но старик больше ничего не сказал, только погладил жесткий вихор на макушке младшего сына.

Амбруш Яром включил третью скорость. Когда он выбрался на обсаженное тополями шоссе, небо нахмурилось, закрапал дождь.

Теплый весенний дождь барабанил по ветровому стеклу и дорожками слез стекал вниз.

«Дворник» пощелкивал, стирая потеки капель. Тополя и шоссе блестели в отраженном землею свете.

Амбрушу вспомнился иной свет: о нем были строки в книге, которую — еще до свадьбы — ему читала жена в один из таких же вот пасмурных вечеров; но это была не та книга, о которой он вспоминал по пути в деревню, а другая, тоже старинная.

Когда, взглянув на солнце, ты утратишь зренье,

Глаза свои вини, не яркое свеченье.

Перевод Т. Воронкиной.

Лайош Мештерхази

СВОБОДА

Быть может, все происходило именно так из-за владевшей нами безудержной веселости.

Потому что мы были неистово веселы и молоды — тоже неистово. Много моложе своих лет. Жизнь наша до той поры проходила в ожидании; в борьбе или страданиях — все равно это было лишь ожидание. Мы стремились вперед и подгоняли время. Но не жили в нем. Когда-то, когда в нас едва только пробудилось сознание, мы поняли: эта жизнь — не жизнь, что-то другое должно прийти ей на смену. Тогда-то и ушла наша молодость, все ушло, и осталось одно ожидание. Как у застывшего на линии старта бегуна: еще никто не измерил секундомером, сколько времени владеет им предельное напряжение — это неважно… Но как от выстрела срывается с места бегун, так и в нас вдруг взорвались жизнь и молодость.

Мы не делали никаких записей, не вели рабочих дневников. Как-то у меня мелькнула мысль: если записать все, что я делал в один-единственный день, поверил бы я этому позже?

Ранним утром на вокзале вспыхнул пожар, мы мчимся тушить! Не преступников ли это дело? И вот мы обсуждаем происшествие в полиции. Потом совещание партийного руководства, потом заседание национального комитета. Типографии нужен уголь — мы добиваемся его. На собрании жильцов двадцать седьмого блока обсуждаем вопрос о зараженной воде. Среди развалин обнаружен аптечный склад — охрану, живо! — не то его мигом растащат. Заседание проверочной комиссии в министерстве иностранных дел. Переговоры с военным командованием, чтобы дали несколько бочек бензина, — мы снесли на Вермезё четыре тысячи лошадиных трупов, необходимо их сжечь. И сотни мелких личных дел: один просит документ на проход по военному мосту, другой — разрешение на торговлю книгами; кто-то сочинил ораторию в честь освободительницы — Советской Армии и просит большой оркестр, солистов, хор из трехсот голосов и, если можно, немного муки и картофеля: у какой-то женщины муж остался на той стороне, в Пеште: взыщите же с него алименты! И, разумеется, доносы…

Если выпадала свободная минута, мы наскоро глотали в народной столовой суп и на ходу прожевывали кубик мармелада с ломтиком хлеба. Товарищ Слатинаи огромным ножом резал его для нас на равные крохотные дольки. Товарищу Слатинаи шестьдесят лет, но мы впервые за всю его жизнь стали называть его по фамилии, до этого его звали Йожи, Йозеф, как кому заблагорассудится, — ведь он был камердинер. Он служил камердинером в этом же доме, даже в этой самой квартире. Так он и представился нам, когда явился в парткомитет, предложив быть камердинером у нас. «Ну что вы людей смешите!» — урезонивали мы его. «Там будет видно», — отмахивался он. А потом показал нам потрепанный профсоюзный билет с 1912 года и удостоверение красноармейца со времени Советской республики девятнадцатого года. «Вот чертов камердинер!» — напустился на него Лаци Печи, и с тех пор все стали говорить товарищу Слатинаи «ты», однако он, несмотря на все наши настояния, не был склонен переходить с кем бы то ни было на «ты». Итак, у нас был даже «камердинер», и, честно говоря, не будь его, мы, может быть, умерли бы с голоду…

Ни разу вечером я не записал, что переделал за день.